Видели они меня, когда я выкидывал жемчуг, или нет, не знаю, но если видели, то, наверное, решили, что это жертва богу, мало чем отличающемуся от их собственных идолов.
Но я принес жертву не для того, чтобы примириться с каким бы то ни было богом. Я принес жертву себе и своему долгу.
Солнце зашло, как заходило каждый вечер во время нашего пребывания в плену у мертвого штиля. В первый вечер оно показалось мне пулей, движущейся к моему сердцу. А теперь оно сделалось еще темнее, красным, не как кровь, а как дыра, оставленная пулей. Мир был добычей, которую подстрелил неизвестный охотник.
Ночью меня разбудил звук, который я сначала принял за треск. Еще до конца не проснувшись, решил было, что на борту разгорелся пожар, что из-за жары «Летящий по ветру» самовоспламенился. Но вскоре понял, что звук не похож на тот, что издает сухое дерево, пожираемое пламенем. Это был громкий стук по натянутому над нами тенту.
Привстав, я почувствовал движение воздуха. Дул ветер. А вместе с ветром пришел и дождь.
Я встал у бортика и раскрыл рот. Тяжелые холодные капли падали на лицо. На плечи, голую грудь. По телу пробежала дрожь, словно все во мне просыпалось к жизни.
Услышав позади движение, я обернулся. Канаки подошли, держа на руках раненого товарища. Стоя у борта плечом к плечу, мы мокли под дождем.
Раньше я никогда по-настоящему не испытывал жажды и не знал благодарности, подобной той, что почувствовал, когда первые капли дождя смочили мои губы. Я хватал воздух ртом, на миг позабыв себя.
Море пришло в движение. Первые волны испытующе ударили о борт. Корабль покачнулся, словно давно ждал возможности сдвинуться с места. Первую волну рассекло надвое, в ночи сверкнул белым гребешок пены. Забился на ветру трисель. Приближался шторм.
Мы быстро подготовили корабль. Тент натянулся под весом собравшейся дождевой воды, и, прежде чем снять его, мы наполнили бочки. Горло уже не саднило от сухости. Мы несколько дней не ели, и, готовясь к тому, чтобы удерживать корабль с помощью якоря, я почувствовал, насколько ослаб. Но ничто не могло уменьшить нашей радости по поводу вернувшихся дождя и ветра, даже перспектива борьбы со штормом на голодный желудок.
Каждый раз, когда я отдавал приказ, пытаясь заглушить воскресший ветер, который быстро набрал силу и теперь завывал в такелаже, канаки кричали в ответ единственные слова, которые я слышал от них на английском: «Есть, сэр!»
Это походило на то, как хор отвечает солисту.
Может, это прозвучит странно и самонадеянно, но мы встречали шторм с ликованием, я не нахожу других слов, чтобы описать чувство, с которым мы, насквозь промокшие, смотрели, как вокруг вздымаются волны, — пока не стало казаться, что развевающиеся знамена пены готовы соединить небо и океан в единое целое.
Мы дважды зарифили трисель, но вскоре шли фордевинд на одном фока-стакселе, иначе мачты и реи улетели бы за борт. Я привязал себя к штурвалу. На палубу обрушивались огромные волны, смывая на своем пути все, что не было закреплено. Я простоял так двое суток. Канаки могли бы сменять меня каждые четыре часа. Дело не в том, что я не мог на них положиться. Я должен был что-то доказать самому себе и думаю, они это поняли.
Канаки натянули вдоль палубы леер, чтобы держаться за него при ходьбе, но большую часть времени стояли привязанные, как и я. Раненого принайтовали к такелажу, вне пределов досягаемости волн. Время от времени канаки карабкались к нему с кружкой воды и смачивали ему губы. Один из них приносил воду и мне.
Волна оставила на палубе тунца. Я воспринял это как знак. До сих пор рыбы не показывались. А теперь сами к нам плывут. Море наделило нас своими дарами. Один из канаков в коротком промежутке между волнами кинулся на рыбу и располосовал ее ножом. Он принес мне кусок живого мяса, еще дрожащий в руке.
Мое внутреннее ликование не пошло на убыль за те двое суток, что длился шторм, и, поддерживаемый канатом, я стоял у штурвала. Если и устал, то не замечал этого.
И наконец на третий день ветер улегся. Я отвязал канат и позволил себя сменить. Постоял, качаясь, на палубе. Усталость нахлынула в один миг. Я думал, что потеряю сознание, пришлось облокотиться на штурвал, который только что отпустил. Я уставился в палубу, пытаясь восстановить равновесие.
А когда снова поднял глаза, меня окружали канаки. Раненый спустился на палубу и стоял на ногах без поддержки, как будто пребывание наверху, над палубой, пошло ему на пользу. Я протянул руку. Они уставились на нее. Затем протянули свои. Мы все по очереди обменялись рукопожатиями. Они молчали, и даже тень улыбки не осветила их темные лица. Просто подали мне руки. Их это обычай или они переняли его у белых, не знаю. Но зато знал, что это означало в тот миг. Мы заключили пакт. Они были моряками, не дикарями.
В каюте я лег в койку Джека Льюиса. Я чувствовал, что заработал это право. Лишь на следующее утро обнаружилось, что Джим пропал.
Я помнил, что оставил его на столе, но там Джима не было. Я искал на нижней койке, в запертом шкафу, его нигде не было видно. Лишь когда я догадался глянуть вниз, на палубу, он нашелся. Закатился в уголок, и это униженное положение на не слишком чистой палубе лишило его жуткого ореола, который меня одновременно притягивал и отталкивал. Я очистил его волосы от пыли, сунул в ветхий мешок и запер в шкаф.
Мне больше не хотелось отправить его вслед за жемчужинами. Теперь он не представлял собой угрозы. Джим был свидетелем мрака, царившего в душе Джека Льюиса. Я окунулся в этот мрак и смог вернуться назад.
* * *
Мы добрались до Самоа только через неделю. Все это время я не вспоминал о цели своего путешествия. Был слишком занят капитанскими обязанностями. Определял высоту солнца, прокладывал курс, приглядывал за парусами, отдавал приказы. Воды было достаточно, ели мы рыбу. Другие корабли нам не встречались, а пассат все так же дул нам в спину.
Стоя на носу, глядя, как волна привычно бьет о борт и разбрасывает пену, словно жемчужины по каменному полу, я размышлял о словах Джека Льюиса о том, что цель юноши — весь мир, весь океан со всеми островами. Но, посмотрев за корму на белую полосу кильватера, блестевшую на солнце, я увидел в ней сходство с кандалами и понял, что, став капитаном «Летящего по ветру», обрел и свободу и оковы.
Каким же оно было огромным, море. Оно открывало все пути и, однако же, заковывало тебя в железо.
Гавань Апии имеет форму бутылочного горла. Большая бухта, окруженная двумя полуостровами. Западный называется Мулинуу, восточный — Матауту. На выходе из бухты находится коралловый риф, по форме напоминающий марстальский мол. Шум прибоя настолько силен, что на берегу практически невозможно разговаривать. Грохот волн слышен даже высоко в зеленых горах, поднимающихся за Апией, в пяти километрах отсюда, и никто в Апии не назовет кормчего, корабль которого разбился в шторм при попытке проскользнуть через проход в рифе, плохим моряком, потому что задача эта считается невыполнимой. Вместо этого люди скажут, что у него, наверное, был безответственный или плохо осведомленный капитан, поскольку любой знает: в шторм безопаснее находиться в море, нежели в бухте, не предоставляющей никакого укрытия при лобовом ветре.
