Плохое предзнаменование, я приготовился к урагану. Но на рассвете нас ждало совсем другое. Абсолютный штиль, поверхность океана походила на слой застывшего свинца. Стояла давящая жара, словно надвигалась гроза. Но небо было голубым, как газовое пламя, и на горизонте — ни тучки.
Я был уверен: что-то надвигается, но воображение не шло дальше вчерашних предчувствий. Я все думал, что надвигается ураган.
Прошел день, мы не сдвинулись с места. Паруса беспомощно повисли, и мы натянули в центре палубы тент от солнца. На какое-то время пришлось попрощаться с Джимом: в стоячем воздухе каюты стало слишком жарко, а выносить его на палубу мне не хотелось. Стоит ли оставлять в каюте жемчужины?
Худшие опасения, терзавшие меня во тьме каюты, оправдались. Я начал носить кожаный узелок со своим будущим под сорочкой, прямо на голой груди. Потом и от этого пришлось отказаться. Из-за жары сорочка липла к телу. Такое ощущение, что ко рту прижали марлю, — так трудно стало дышать. В итоге жемчужины остались в каюте вместе с Джимом, а я стал ходить голым по пояс. Время от времени бросал за борт ведро, окатывал себя теплой морской водой, но ни вода, ни наступление ночи не приносили облегчения.
Я не мог спать по ночам и обитал на палубе. Канаки, подвесив гамаки, приглушенно разговаривали. Впервые одиночество казалось мне бременем. Но я думал, что приблизиться к ним и попытаться заговорить — проявление слабости.
Мы закрепили руль. Не было у нас курса, потому что мы не двигались с места. И не было никаких течений, чтобы понести нас хоть куда-то. Я смотрел в ночное небо. По-прежнему ни облачка, но мерцание звезд было слабее, чем когда-либо, словно они устали подавать нам знаки.
Я осознал, насколько мы оторваны от остального мира. «Летящий по ветру» был планетой, сошедшей с орбиты, чтобы затеряться в бездонных глубинах вселенной.
Из одного гамака донесся стон. Я подошел поближе. По повязке на плече я узнал раненого канака. В последние пару дней он шел на поправку. Неужели этот стон означает, что его снова знобит, что началось воспаление? Я знал, как выглядит воспаленная рана, но не имел ни малейшего понятия, как лечить воспаление, разве что тупо продолжать лить в рану виски. Было слишком темно, чтобы предпринимать какие-либо действия, и я решил подождать наступления дня.
Той ночью я не спал. Жара не давала. Не мог найти себе места, дергался. Не потому, что из-за неожиданного штиля в нашем путешествии произошла вынужденная остановка. Я чувствовал себя отрезанным от чего-то несравнимо более важного: моих фантазий в каюте, с жемчужинами в руках и Джимом на столе. Там была моя жизнь, от нее я был оторван.
На следующий день я осмотрел рану канака. На белой повязке проступили желтые пятна. Из почти закрывшейся раны сочился гной, а края покраснели и вспухли. Я вычистил рану как мог. Ни один мускул на синем лице не дрогнул, но плечо дергалось каждый раз, когда я прикасался к воспаленной плоти. Затем я полил на рану виски и передал канака в руки его собратьев, чтобы те наложили чистую повязку.
Я знал, они тоже что-то делают с раной. У них были свои лекарства. В это я не лез, изначально сомневаясь в действенности своего собственного лечения.
Начавшееся воспаление наполнило меня жутким ощущением того, что сам неподвижный воздух вокруг нас отравлен. Мы находились посреди океана, а казалось, что в густых джунглях, со всех сторон окруженные гниющими остатками растений и ядовитыми аммиачными испарениями.
А может, только мне одному чудилось, будто огромная рука сжимает мою грудь?
Я посмотрел на канаков. Их движения как будто тоже замедлились. Разве не дышат и они с трудом, словно этот штиль, пригвоздивший нас к огромной поверхности океана, страшным бременем давит и на их грудь? Разве не мелькает в темных глазах, прямо в центре синих масок, беспокойный вопрос? Уж не суеверный ли это ужас, который, словно пузыри со дна гнилого болота, всплыл на поверхность и требует объяснения жуткому штилю? А не найдут ли они в ближайшее время ответ на свой вопрос, посмотрев на меня — на чужака, которому придется расплачиваться за все то, на что не может быть разумного ответа?
Мы забросили лески, но рыба не клевала. И снова возникло такое чувство, что жизнь вокруг нас исчезла. В глубине океана было тихо, как и на поверхности. Вовсе не страх перед акулами удерживал меня от купания. Нет, мне казалось, что море поглотит меня, как только я с ним соприкоснусь, и я навек исчезну во мраке.
На четвертый день я провел ревизию провианта. Оставалось полмешка клубней таро и несколько килограммов риса. Я не боялся, что мы будем голодать. У меня еще хватало мозгов предположить, что рано или поздно море снова откроет нам доступ к своим сокровищам и на нашей палубе приземлится тунец. Самой большой нашей проблемой была вода. Мы как следует не запаслись в лагуне. И теперь она кончалась. Эту проблему мог решить дождь, но небо было безнадежно-синим и, судя по всему, не собиралось утолять нашу жажду. Пришлось установить норму выдачи воды, и я боялся, что поднимется бунт. А потому решил, что с этого момента мы будем есть все вместе на палубе, чтобы канаки видели: все получают равную долю.
Мы не были и не могли стать равными. Таковы писаные и неписаные морские законы. Но в страданиях должны были быть равны. Или нам их не вынести. До меня постепенно доходило, что этот штиль может стать гораздо худшим испытанием для новоиспеченного капитана, чем любой шторм.
Каждый день мы забрасывали лески, но не вытаскивали ни одной рыбы. Они словно сторонились нашего корабля, и я видел, как растет вопрос в глазах бывалых мореходов-канаков, которые всю жизнь провели в этих водах. Посреди океана, а рыбы нет, ни одной!
Может, нас поразило проклятие?
Во время каждой трапезы я раздавал по кружке воды. Наклонившись над последней бочкой, я видел, что скоро покажется дно, — воды осталось максимум на пару дней. Единственной нашей надеждой было то, что снова задует пассат, а вместе с ветром придет и дождь.
На седьмой день вода кончилась. С гамака, где переживал жару раненый канак, прозвучал тихий стон. Его потрескавшиеся губы искали и не находили утешения. Глаза забегали, словно в поисках выхода где-то наверху, среди мачт. Затем закрылись, но тихий стон все продолжал звучать. Единственный звук, нарушающий тишину на борту, одновременно признак жизни и предупреждение о той судьбе, что ждала нас.
* * *
Настал второй день без воды. Перед нами стояли клубни таро, сваренные в морской воде, и тут один из канаков вдруг показал в сторону горизонта. Я посмотрел вверх и заметил облако. Оно висело низко над водой и двигалось странно и стремительно, как пар, поднимающийся из кастрюли с кипящей водой. Но в отличие от пара облако двигалось не вверх, а сразу во все стороны; мне вспомнились стаи скворцов, по осени слетавшихся над полями за Марсталем. Сквозь медленно приближавшееся облако светило солнце, и по-прежнему стоял штиль. Казалось, облако пульсирует, как будто внутри спрятан вихрь, заставляющий дрожать листву в густом лесу.
