Под кедрами воздух был кристально чистым, а ночи прохладными. Иными словами, здесь была прекрасная возможность отдыхать. Но пятнадцатилетнего подростка только что из Каира эта возможность не привлекала. Вместо того чтобы дышать кислородом и наслаждаться видами, я искал развлечений. А таковых было всего одно: всемирно известная сталактитовая пещера, располагавшаяся неподалеку. Ее холодное великолепие оживлялось манерами хранителя и гида в одном лице. Отдав ему причитавшуюся плату после индивидуальной экскурсии, я счел, что стоит вознаградить его еще и пачкой печенья. Отреагировал он поразительным образом. Он начал рубить один из сталактитов и, прежде чем я сумел его остановить, уже протягивал мне бесценный сталактитовый кончик в истинно левантийской манере, как ответный подарок. Пришлось его принять: выбора не было. Он должен где-то быть у меня и сегодня, и этот сувенир и сейчас вызывает у меня сильное чувство неловкости.
Бодрящая жизнь в горах явно на меня подействовала, потому что у меня снова разыгрался аппетит к работе. Когда пришло время возвращаться в лагерь Барбара, я был совершенно к этому готов. Школа ехала на специальном поезде из Триполи до нашего Эль-Майдала. Около Сидона и Тира мы медленно продвигались среди банановых рощ, и я решил добавить к своей геральдической коллекции банан как символ Ливана. Уже в лагере я был представлен легендарному старшине Антонию Вильчевскому, 43-летнему уроженцу Вильно. Начиналась новая глава моей жизни.
Старшина Вильчевский был низеньким, коренастым человеком с легким косоглазием, которое он умело скрывал. Он пользовался огромным авторитетом. Для невысокого чина польского военного он был хорошо образован. Матура позволяла ему претендовать на офицерский чин, но он никогда к этому не стремился. Он предпочел возможности, которые открываются на верху пирамиды сержантского состава. И там он блистал. Начитанный, одаренный даром слова, как устного, так и письменного, он лучше своих коллег умел пресекать попытки подначивания — стандартного времяпрепровождения самонадеянных юнцов. Его речь была литературной и весьма изобретательной, хотя и крайне специфической. Мы не удивились, узнав, что до войны он служил в лучшем из трех кадетских корпусов, Первом, во Львове.
Я хорошо помню первый парад и сцену, предшествовавшую появлению командующего. В течение пятнадцати минут пятая рота была полностью предоставлена Вильчевскому. Девяносто шесть молодых людей, которых непросто запугать или поразить. Он оглядел нас с ног до головы, а потом, отчетливо выговаривая каждое слово, сказал: «Кадеты, жопу втянуть!» (Kadeci — dupy w troki!) Он говорил тихо, и эффект был сногсшибательный. Пятая выпрямила спины, втянула животы и расправила плечи. Продолжение следовало. «Господа, — начал он, и мы почувствовали, что эта форма обращения предназначалась для самых серьезных заявлений. — Господа, отныне ваши сапоги должны сверкать, как песьи яйца ПО ВЕСНЕ» (Panowie, buty mają się świecić jak psu jaja na WIOSNĘ). Когда парад закончился, отношения закрепились повторным выступлением Вильчевского, обращенным к нашей расходившейся в беспорядке «политической маргиналии»: «[Эти кадеты] тащатся, как пердеж за штанами!» (Ciągną się jak smród po gaciach!). С этого дня пятая была его. Янушек Яжвиньский, наш остроумец, назвал ощущение от этого первого парада эффектом «цикория в штанах».
Тонкая грань отделяет грубость от похабщины. Вильчевский знал, как она важна, и никогда не пересекал. Его грубость не выходила за пределы пятой роты — единственного, по его мнению, подразделения, достаточно зрелого, чтобы грубость пошла ему на пользу. Он видел в ней педагогический прием — способ дать понять молодым людям, что их принимают в мир взрослых. Кроме того, он пользовался ею как инструментом, позволяющим достигать точности на плацу, где пятая превращалась в идеально вымуштрованный механизм. Во время одной из последних репетиций перед важным визитом он так охарактеризовал наш шаг: «Господа, вы шагаете, как коза срет на БАРАБАНЧИК!» (Jak koza srająca na BĘBENEK!) Мы тут же поняли, о чем он, и выправили шаг, но так никогда и не выяснили, почему именно барабанчик, а не барабан.
К концу октября моя мать и сестры приехали в Бейрут. Это были прекрасные новости и перспектива провести рождественские каникулы в столице Ливана. Но за 24 часа до отъезда мне сообщили, что мое увольнение отменяется. Никаких официальных причин для этого жестокого решения никогда не предлагалось. Говорили, что я стал жертвой административной ошибки клерка, который решил, что Бейрут находится в Египте и соответственно оформил бумаги. Так или иначе, я остался в лагере, приписанный к сильно поредевшим рядам личного состава, занятого бесконечными обязанностями по гарнизону.
Это было ужасное время, скрашенное одним лишь утешением. 24 декабря наш командующий включил меня в число небольшого круга избранных, сопровождавших его на полуночную мессу в Вифлееме в Храме Рождества. Для поляков Wigilia (рождественский сочельник) важнее, чем сам день праздника, и мы были благодарны майору Кульчицкому за эту возможность. Должен признаться, что торжественность момента ничуть не помешала нам забавляться зрелищем того, как различные христианские церкви борются за место вокруг святилища. Возвращение в лагерь в первые часы Рождества запомнилось удивительным холодом.
Лето 1945 года принесло мир союзникам Польши, но не самой Польше. На наших глазах нашу родину, в которой орудовала Красная армия, втискивали в смирительную рубашку советского режима. Польские солдаты чувствовали себя преданными. Но в молодости мало времени для дел государственной важности. Я мечтал о длительном увольнении, и наше местоположение вблизи как Каира, так и Бейрута прекрасно для него подходило.
Сначала я поехал в Каир к дяде Хенио, который переехал вниз в пансион Буйновской. На сей раз я был один, и это позволяло мне проводить больше времени с дядей. Я любил находиться в его обществе. Дни я проводил в бассейне, а вечера в «Гроппи», часто с дядей Хенио. По вечерам мы беседовали и выпивали. Мне нравилось, что со мной обращаются как со взрослым.
Затем был Бейрут. Тем летом тамошняя польская jeunesse dorée[51] (в основном студенты двух бейрутских университетов) отправилась на горный курорт Блудан, и мать попыталась уговорить меня поехать с ними. Я отказался, предпочитая остаться с ней в городе, где она тогда была администратором Польского дома. Для меня это была возможность полностью завладеть ее временем. Но была и другая, совершенно эгоцентрическая причина моего нежелания бежать от жары средиземноморского порта. Я был недостаточно уверен в себе, чтобы оказаться среди светски искушенных незнакомцев. Мать — как всегда, все понимавшая — организовала мне альтернативные развлечения. Благодаря ее связям нам с Анушкой разрешили пользоваться частным кортом г-на Баярда Доджа (из автомобильной компании), президента Американского университета. Кроме того, она достала для меня пропуск в Клуб французских офицеров, Bain Militaire, у которого имелся частный залив, где можно было плавать и загорать, не опасаясь встретить знакомых.
