Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 85
Другая моя трагическая роль – Электра – оказалась для меня очень трудной, правда, не из-за своего фаталистического миросозерцания, а по другим причинам. Пожалуй, тогда и произошел перелом в моем отношении к театру.
А тогда, на «Федре», мы работали студийно – сообща, о чем я уже рассказывала выше.
Сегодня трагедию играть трудно. Невозможно слабыми актерскими силами достичь того, когда «расплавленный страданьем крепнет голос и достигает скорбного накала негодованьем раскаленный слог».
Необходимая предпосылка принятию трагедии зрителями – синтетическое народное сознание или хотя бы выявленное «общественное мнение» интеллигенции. А такое общее (синтетическое) сознание возможно в стране, которая хранит и держит в своем сердце «светоч, унаследованный от предков». И тогда трагедия может говорить об осквернении этих ценностей и защите.
Прочитала у Мандельштама очень хорошую мысль: «Трагическое, на каком бы малом участке оно ни возникало, неизбежно складывается в общую картину мира».
Я понимала, что текст Цветаевой в «Федре» не для сцены, а скорее для глаза, поэтому основные трудности у нас были – как этот текст донести до зрителя понятным. Помогали, конечно, пластика и интонация. Но с интонацией были сложности. Для Алексея Серебрякова, который впоследствии стал очень хорошим актером, тогда в «Федре» роль Ипполита была первая, и при его идеальном сложении с дикцией у него были проблемы.
Три молодых актера с прекрасными фигурами и гибкой спортивной пластикой (Серебряков, Певцов, Векслер) воплощали в начале спектакля Юность, и только по ходу первой сцены – «охоты» – распределялись их роли в спектакле: убитый олень – жертва – будет Ипполитом, убийца оленя – той черной силой, темным подсознанием самого Поэта и Федры, Роком, который толкнет потом Федру на свидание с Ипполитом, а потом их обоих – в петлю. И третий – Тезей.
Очень хотелось ввести в спектакль стихотворение Мандельштама «Я не увижу знаменитой Федры…». И тогда Виктюк ввел в действие человека, которого нет в пьесе. На заднем фоне шел Саша Яцко в сером длинном пальто с газетой и читал это стихотворение. Он был Эфроном – мужем Цветаевой.
Виктюк того времени был сверхэнергичен, его режиссерские фантазии иногда уходили за рамки смысла, и мне приходилось его убеждать вернуться в эти рамки.
Основной моральный вопрос, с которым мы столкнулись в «Федре», – кто нас карает за наши тайные помыслы. За поступки – понятно – социум, а за мысли? За тайную страсть Федры к Ипполиту? У Еврипида – боги, Рок. У Расина такого определенного ответа уже нет, там Федра умирает, не выдержав этого тайного греха в себе. У Цветаевой Федра вешается, то есть человек сам себя наказывает за эту греховную тайну. Для поэта возмездия богов не существует. «Небожителей мы лепим», – пишет Цветаева в письме Федры к Ипполиту, отдельном стихотворении, которое мы тоже использовали в спектакле.
В своей «Федре» Цветаева описала собственную смерть, она повесилась в Елабуге 31 августа 1941 года. Почему? Конкретного ответа мы не можем дать (есть несколько версий), но эта параллель судеб – Цветаевой и Федры – позволила нам в нашем спектакле соединить эти две судьбы. Поэт и его творение.
Виктюк ввел в спектакль и некоторые дневниковые записи самой Цветаевой о ее предощущении смерти («Я год ищу глазами крюк»), о трудности восприятия ухом ее поэзии («Как словами, т. е. смыслами сказать звук – а-а-а…»). Эти отрывки мы записали на пленку, и они звучали в спектакле через динамики.
Многие поэтические образы пьесы были переведены в пластический ряд. Пластикой занимались долго и упорно. Виктюк приглашал на репетиции профессиональных балетных актеров. Помню, как Роман с мальчиками поехали в Ленинград смотреть балеты Бежара и как они оттуда приехали с его главным солистом, и он нам целый день что-то показывал. Появлялась на репетициях и Алла Сигалова, которая сама только начинала. Валентин Гнеушев с нами занимался акробатикой каждый день.
А как читать цветаевские стихи? К нам пришел Пригов и в своей манере крика читал нам диалог Федры и Ипполита. Приговская манера чтения, кстати, осталась в спектакле кое-где: «Бык и пук; труд и труп» и т. д.
Но главным мотором на репетициях был, конечно, Роман Виктюк. Он заражал нас всех своей энергией. Он кричал, ссорился с нами, болел, уходил, обижался, приводил на репетиции странных людей, которые то тихо сидели, то включались в репетицию со своими предложениями.
Премьера «Федры» была в мае 1988 года. О спектакле много писали и много говорили. В 1989 году Аркадий Пучков, который сидел на всех наших репетициях, смонтировал фильм о «Федре», он был показан на канале «Культура».
С «Федрой» мы объездили много стран, но ездили уже без Виктюка, у него появился свой театр, и ему было не до нас.
Как для Эфроса «Вишневый сад» был лучшим его спектаклем, так и для Виктюка, я считаю, лучшим и определившим его режиссерский почерк была цветаевская «Федра».
Высоцкий. Гамлет
После смерти Высоцкого я написала книжку «Владимир Высоцкий – каким помню и люблю». Это была первая публикация о нем. Раньше мы даже не могли опубликовать серьезный некролог о Володе.
Сейчас для меня существуют, почти не пересекаясь друг с другом, два образа Высоцкого. Один – тот Высоцкий, которого хорошо знала при жизни, с которым репетировала, ссорилась, мирилась и который хоть и не был близким другом, но был очень близким человеком. Я его очень хорошо чувствую и сейчас. Знаю, как бы он поступил в той или иной ситуации, какой бы шуткой реагировал на то или иное замечание. Могу по фотографии определить время, настроение, в котором он находился в тот момент, когда делался снимок.
А другой образ возник после публикации многочисленных воспоминаний, теоретических статей и тех его стихов, которые я не знала раньше. Этот Высоцкий принадлежит всем, и я напрасно обижаюсь на незнакомых людей, которые открыли его для себя, полюбили и подходят к нам, знавшим его, отчитывать нас за какие-то, как им кажется, неблаговидные поступки. Первая реакция – возмущение: какое они имеют право?! А вторая: имеют, ибо любовь эгоистична и всегда присваивает себе объект любви.
Так о чем вспоминать? О том, как Володя пришел в наш только что организованный Театр на Таганке, а перед этим посмотрел дипломный спектакль «Добрый человек из Сезуана» и решил (по его словам) во что бы то ни стало поступить именно в этот театр? Пришел никому не известный молодой актер, сыгравший до того лишь несколько небольших ролей. Или рассказать о его сияющих глазах, когда он однажды появился в театре в новой вязаной коричневой куртке, полочки которой были из искусственного меха? Или о том, как постепенно вырисовывалась внешняя пластика невысокого широкоплечего человека в узких, всегда очень аккуратных брюках, в ярко-красной шелковой рубашке с короткими рукавами, которая так ладно обтягивала его намечающиеся бицепсы? Как постепенно исчезала одутловатость еще не оформившегося лица и оно приобретало характерные черты – с волевым упрямым подбородком, чуть выдвинутым вперед?.. Или наши забавные игры между репетициями или на гастролях? Была, например, такая игра – кто придумает самый противный звук или самую неудобную позу. Выиграл, я помню, Высоцкий. Как-то Боря Хмельницкий остался у нас ночевать. Спал он на маленьком диванчике в прихожей. Утром зашла к нам мама и увидела спящего Хмельницкого. Ее это так поразило, что она стала более отстраненно относиться к нашей жизни. А Боря встал и застонал – он спал мертвым сном, согнувшись в три погибели. Мы пришли утром на репетицию, и он начал всем на это жаловаться. Тогда Высоцкий – в ответ – рассказал, как однажды ему не к кому было пойти ночевать и он вспомнил, что одна его знакомая живет в Переделкине. Приехал туда уже ночью. Увидел низенький заборчик, но щеколда была с другой стороны. Он перекинулся, чтобы ее отпереть, и… заснул. Проснулся – было уже светло. «И, – рассказывал Володя, – я вишу на этом заборчике, но разогнуться не могу – все затекло. И я кричу! Меня сняли…» А с самым противным звуком выиграла Наташа Рязанцева. Она сказала: «Самый противный звук – это когда вчерашние макароны кладешь на сковородку и они, слипшиеся, говорят: „Хлюп, хлюп, хлюп“».
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 85
