За окном мокрый сад, каменная стена, в стороне наискосок — дома соседей за бахромой пожелтевших и шуршащих по-осеннему верхушек деревьев. Между остроконечными фронтонами — провисшие телефонные провода, которые давно уже похожи на склеротические артерии, забитые бляшками от потерянных голосов, пробежавших за эти годы по ним.
— Но Фигль не здоров, к сожалению. Его состояние будит больше опасений, чем надежд.
Петер слегка приподнимает брови — то ли это относится к предмету, который он видит, то ли это случайность, но уж никак не жест взаимопонимания между ними. О самочувствии бывшего канцлера Петер не расспрашивает.
— Я думаю, — говорит Рихард, — его здоровье вошло уже в заключительную фазу скатывания под горку. Да и начальная фаза тоже была стремительной. Шесть лет Дахау, это даром не проходит.
Реакции никакой, даже сигнала взглядом в знак того, что Петер воспринял сказанное. Разговор со всей очевидностью иссяк, так и не начавшись. Рихард между тем заводит длинный монолог, полагаясь в присутствии своего зятя на те приемы, каким он научился в обращении с политическими противниками.
Он излагает биографию первого избранного после войны канцлера и нынешнего главы правительства Нижней Австрии. Он опробует различные изюминки предстоящей речи, например, что Фигль и его соратники, к которым Рихард может причислить и себя со времен чистки 1938 года, могли бы достать для этой страны звезды с неба, причем особые, красные, пятиконечные. Такие мужчины, как Леопольд, становятся все большей редкостью, порода вымирающая и умная, но не вследствие образования, а по жизненному опыту. Только не надо пугать лошадей, несколько раз напоминал Фигль советским эмиссарам во время переговоров. Если бы не дипломатическая ловкость и умение Фигля, говорит Рихард, сегодня его собственный двор — и не один только он — был бы частью какого-нибудь нижнеавстрийского производственного комбината.
Он подмигивает, хотя находится вне поля зрения Петера. Тот как раз поднимает сигнальный фонарь железнодорожника.
— Остался от русских, они были здесь расквартированы одно время, — говорит Рихард.
И неутомимо продолжает, полностью сосредотачиваясь на своей речи, которую, как он специально подчеркивает, увенчает то, что он пожелает юбиляру еще многих лет: тот сможет еще лично отчитаться за работу на своем высоком посту. А всем последователям Фигля он настойчиво порекомендует при этом не забывать, что некоторые из них не то что не смогут этого сделать, а будут к тому же обязаны ответить за содеянное.
Пока Рихард все это говорит, больше думая о себе самом, чем о выдающейся личности своего коллеги по партии, Петер в тусклом свете, проникающем сквозь грязные стекла, выгребает содержимое крестьянского шкафа. Вокруг его головы кружатся пылинки. Время от времени он сощелкивает с какой-нибудь из надписанных коробок, которые вытаскивает, катышки мышиного помета, и они прыгают в пыль и катятся по полу. Петер добирается до чемодана. Но в нем оказывается лишь старая пуховая перина; совершенно нерациональная вещь. С большим трудом удается затолкать перину обратно. Замки вяло щелкают на облезлых дужках.
Снизу слышатся деловые голоса женщин. О чем они только говорят?
— Уж если остановиться на примере Леопольда Фигля. Он пытался так сформировать Австрию, как представлял себе это в бараках Дахау. Я думаю, что результат его труда говорит сам за себя.
А Петер только пыхтит от напряжения, прокладывая себе путь через отбракованный домашний хлам. Он осматривает рождественские ясли и детский педальный автомобильчик Отто, у которого сломано заднее колесо. Он поднимает с пола книгу, подходит к окну и раскрывает ее. Так тихо, что слышны булькающие и сосущие звуки паука, впившегося в муху. Может, пылинки в лучах света тысячами мелких столкновений и создают вместо романтики воспоминаний атмосферу нервной враждебности: да, верно, дети катались здесь на роликах, но это было тогда, когда из-за противопожарных мер во время бомбежек союзников на чердаках разрешалось держать только огнетушители и ведра с песком. Рихард мог бы поговорить и о войне, на которой Петер был ранен. Но именно в этот момент до него и доходит, что в глазах Петера он старый дурень и что Петер не собирается раскрывать рот, чтобы сделать хотя бы шаг навстречу своему тестю. Мучительное положение двух людей, которым не о чем говорить, но они вынуждены это делать, чтобы ситуация не стала еще мучительнее и не приобрела намеренно односторонний характер. Его зять не испытывает никакого неудобства, этот ветрогон, у которого нет никакой фамильной гордости, этот бабник и линялый социалист, который шурует на чужом чердаке и находит там лишь мертвый инвентарь, потому что его собственное прошлое, совпавшее с нацизмом, выпотрошено, нет, упразднено.
Рихард думает, что надо было пять лет назад сунуть этому Петеру пухлый конверт и потребовать, чтобы он больше не показывался на глаза и попытал счастья где-нибудь в другом месте. Это обошлось бы дешевле, чем покупка дома.
Как и сегодня утром в кафе «Доммайер», где он имел обескураживающий разговор с доктором Горбахом с глазу на глаз, он чувствует безутешность и бессилие перед лицом всего того, с чем не может согласиться. Неопределенная, глухая печаль овладевает им, у него такое чувство, будто он, еще живой, скорбит по своей собственной жизни.
И поскольку его речь иссякла, Рихард заставляет себя принять участие в поисках игрушечной кухни. Он смотрит там, куда Петер пока не отважился заглянуть, сохраняя положенную дистанцию по отношению к своему тестю. Только теперь Рихарду бросается в глаза, что кровать, рядом с которой он стоит, попала сюда из бывшей комнаты няньки. Кровать без матраца, один остов. Рихард поднимает лежащую на решетке папку большого формата со старыми гравюрами и офортами. Некоторые пружины лопнули, на остальные тоже нельзя положиться. Странно и то, как они раньше-то выдерживали. Странно, что Рихард в иные ночи был счастлив с Фридой. Странно, но на какой-то миг ему мерещится рыжеволосая двадцатилетняя девушка, стоящая на кровати на коленях, совершенно нагая, в противоположность неуместной фигуре его зятя, который, казалось, и раньше видел все насквозь, а теперь разглядел сквозь пружинную сетку и фибровый чемодан.
— Наверное, это он и есть, — говорит Петер.
Рихард, отсутствующе, как будто не зная, радоваться ли ему находке (он помнит, как плакала Фрида, когда ее уволили, она сто раз написала на обоях комнаты Я ненавижу тебя, но это обнаружилось лишь тогда, когда девушка была уже в поезде), говорит:
— Да, кажется, это он.
Они целиком забили грузовой отсек автобуса. У Рихарда такое подозрение, что Ингрид и Петер хотят по возможности сократить свой визит, и то, что Сисси раскапризничалась и хныкает, им как нельзя кстати. Загонять детей спать в семь часов вечера — изобретение обывателей, а ведь Ингрид, как замечает Рихард, не признает обывательщины. По куску пирога Альмы — проглочено, по стакану пива — выпито. Корзина румяных осенних яблок приготовлена, чтобы взять с собой. Деньги на бензин щедрой рукой отца протянуты. Рад стараться. И при этом у Рихарда отчетливое чувство, что ему все безразлично, что бы он ни делал, и что у него пропал дар уверенности в себе и он больше не принадлежит к людям, дела которых могут еще поправиться. Автобус покачнулся, свет фар скользнул по мокрому гравию, и шины тут же перекинули камешки грязной стороной вверх. В окно справа высунулась рука, коротко взмахнула и снова скрылась. И автобус, с покосившимся, болтающимся бампером, выезжает в сумерках за ворота, над которыми светится в небе желтый полумесяц, устойчиво лежа на боку над Венским лесом. Может, месяц и есть причина того, что на деревьях еще мерцает зелень.
