— О, мы не знали, да-да, конечно, мы не подумали об этом.
— Это значит: да?
— Да.
Значит, он может поехать вместе с ними, взаправду. И хотя ему пришлось навязываться, чтобы добиться этой милости, он радуется или, по крайней мере, рад тому, что вместо помощников обрел спутников, тому, что в течение нескольких дней он будет с ними одно целое, этого он не ощущал уже давно. Он чувствует неуверенность в себе перед опасностями, которым собирается подвергнуть себя: другие погодные условия и что-то еще, что ему наверняка предстоит испытать, много больше того, что он может себе представить (а представить себе он может многое, уже хотя бы благодаря своей профессии). Тем не менее он готов сейчас же броситься в дом и начать собирать вещи: загранпаспорт, адаптер для розетки, глазные капли, хорошие средства от поноса и алкогольного отравления… Надо позвонить Йоханне, нет ли у нее каких советов.
Да, конечно, мой дорогой: не следует удерживать путешественника.
Спасибо.
Штайнвальд ударяет кулаком правой руки по левой ладони и заявляет, что должен достать свою шляпу с крыши, несмотря на начавшуюся грозу и мрак сгустившейся летней ночи. Несмотря на пыльный голубоватый отсвет, которым площадка перед воротами отвечает на разряды молний. Поднимается ветер. Всего через несколько часов, еще до рассвета, как утверждает Штайнвальд, его шляпа приземлится в Богемии (а если и не в Богемии, то у соседей, которые не явились на вечеринку). С помощью Атаманова Штайнвальд притаскивает самую длинную лестницу, она была за гаражом. Но лестница едва достает до края водосточного желоба. Штайнвальд скрипит зубами. Филипп видит, что тот не собирается так легко сдаваться. Поэтому он предлагает поставить нижний конец лестницы в багажник «мерседеса», того «мерседеса», в котором он уже скоро отправится в путь, уже послезавтра.
— Так можно удлинить лестницу на недостающие полметра, кроме того, в багажнике лестница будет более устойчива.
Штайнвальд, развернувшись, с удивлением смотрит на Филиппа, ага, это уже что-то, должно быть, этот парень вовсе не так глуп, как я думал. Он хвалит практичность Филиппа. Филипп радуется, его глаза блестят и широко распахнуты. Штайнвальд подгоняет машину, заправляет концы брючин в носки, вешает пиджак на открытую дверцу. Затем проворно карабкается по лестнице вверх. А Филипп за ним. Просто так. Из-за стольких разных причин, лишающих друг друга смысла, что в конце концов Филипп не знает зачем. Он продвигается по решетке от перекладины к перекладине, он хочет на самый верх, это, по крайней мере, ему ясно, на самый-самый верх, до щипца крыши и… и… — основательно освистать оттуда раскинувшийся под ним город.
А потом он сидит верхом на коньке только что отремонтированной крыши и просто радуется, ошеломленный той душевной смутой, в которой пребывает, сильно удивленный боязливым и в то же время стыдливым ощущением счастья, поглядывая влево и вправо, сбитый с толку темными, наползающими друг на друга крышами соседских домов, привлеченный огнями города и лицом Штайнвальда.
Штайнвальд сидит напротив него, шляпу он мельком осмотрел и вытряхнул. Сейчас она у него снова на голове, одной рукой он придерживает ее за поля, наклонив голову вперед, так что ветер придавливает шляпу, вместо того чтобы сорвать ее. Печаль Штайнвальда развеялась. Он меряет Филиппа взглядом, как и тот его. Филиппу кажется, что Штайнвальд доволен. Внизу играет свадебная музыка, разрываемая ветром в клочья, она порхает по саду и над садом, который теперь как на ладони перед Филиппом. У пьедестала ангела-хранителя, где мечутся на ветру огоньки факелов, Атаманов упражняется в танце, выполняя точные па и напевая при этом. До крыши его голос доносится редко и обрывочно, потому что звуки развеиваются по всем направлениям. Падают первые капли, быстро учащаясь. Ветер ненадолго стихает, но потом поднимается вновь, дуя еще сильнее, чем прежде. Футболка трепыхается на груди Филиппа. Но он крепко сидит в седле. Он прижимает ноги к крыше, вытягивает свои длинные руки ввысь и наблюдает за облаками, проносящимися над ним.
Совсем скоро на коньке крыши дома своих бабушки и дедушки Филипп свободно поскачет в большой мир, займется паркуром — пустится в удивительно дальний путь, где нет границ, но есть препятствия. Все приготовления сделаны, карты изучены, пути назад отрезаны, дороги вперед расчищены, все разобрано, переложено, передвинуто, душевное оснащение в порядке. Он отправится в путешествие со своими спутниками, для которых он чужой и останется таким, совсем скоро отправятся они туда, к украинскому южному морю, по плохим дорогам, через болота и над безднами. Его будут преследовать воры, которые преследуют его всю жизнь. Но на этот раз он будет попроворнее. Он будет попирать льва и дракона, петь и кричать (кричать-то уж точно) и от души смеяться (да? точно?), пить струи дождя (вполне возможно) и… и раздумывать… раздумывать о любви.
Он машет на прощание рукой.
