Больной, просивший этой помощи, был Иосиф Антонович Пшебецкий.
Трофимов взглянул на Крохина. Тот смотрел на Степана Трофимовича, как бы ожидая, что он скажет.
— Я поеду в его карете! — решил Трофимов. — А вы останьтесь здесь до моего возвращения, чтобы, если понадобится, дать помощь нашему больному молодому человеку.
— Будьте уверены, что все будет сделано, — успокоил его Крохин. — Поезжайте и будьте осторожны…
Трофимов быстро собрался и уехал.
Часа через два, уже за полночь, он вернулся.
— Ну, что? — спросил его Крохин.
— Все хорошо! — ответил Трофимов. — Брат Иосиф в моих руках теперь.
— Вполне. Настолько уверен, что сейчас же сяду писать об этом в Германию подробный отчет…
LXVIII
На другой день рано утром к Груберу входил Иосиф Антонович Пшебецкий, торжествующий, и на вопрос патера ответил теми же самыми словами, как и Трофимов на вопрос Крохина:
— Все хорошо!
— Неужели? — недоверчиво переспросил Грубер. — А я боюсь, не сделали ли вы промаха с этим художником? Он не появлялся… А если он в руках этих людей, то вы знаете, что и они владеют знанием тайн природы, а также и тою силою, которою пользуетесь вы сами. Смотрите, как бы они не перехитрили нас…
— Это невозможно! — с самодовольною улыбкою убедительно произнес Пшебецкий. — Пусть они владеют силой, но я сильнее…
Брат Иосиф понял, что Грубер говорит о перфектибилистах, которых иезуиты прозвали иллюминатами.
— Итак, значит, мы снова и здесь, — проговорил Грубер, — столкнулись с этими людьми?
— Иллюминатами?
— Да. Опять они на нашей дороге!
— Но на этот раз против нас выступают слишком слабые силы с их стороны. Я вам говорю, что могу, не хвастая, сказать, что я сильнее их…
— Так рассказывайте по порядку.
— Хорошо, я расскажу по порядку. Прежде всего я вчера отправился прямо от вас к Авакумову, чтобы узнать, что там произошло, потому что непоявление художника все-таки беспокоило меня…
— И меня тоже, да и беспокоит посейчас, — вставил Грубер.
— Все отлично, я вам говорю, — продолжал Иосиф Антонович, — беспокоиться нечего. Радоваться нужно… Итак, я отправился к Авакумову и нашел его мертвым.
— Как, мертвым?
— Да, на столе. Он скончался вчера днем от болезни, которою страдал в последние дни…
— Что же это за болезнь?
— Заражение крови…
— И что же, теперь местопребывание молодой девушки осталось неизвестным?
— Не торопитесь. Все известно и все хорошо. Несомненно, однако, что живший при Авакумове Крохин принадлежит к иллюминатам…
— Ну, вот видите, а вы говорите, что все хорошо…
— Я и еще скажу вам. Несомненно также, что молодая девушка, дочь приближенного французского короля, в настоящее время в руках иллюминатов…
— Я и в этом не вижу ничего хорошего…
— Совершенно верно, и оно было бы очень нехорошо, если бы нам не было известно, где она находится…
— Да мне и неизвестно!
— Но мне-то известно и я сейчас расскажу вам… Дело в том, что находившийся при Авакумове Крохин не поддался силе гипноза, он противостоял ей…
— Может быть, он загипнотизировал вас самих?
В тоне Грубера слышалась уже почти насмешка.
— Нет! — воскликнул Пшебецкий. — Заверяю вас честью, что не родился еще человек, который был бы в состоянии привести меня в гипноз. Крохин не поддался мне — правда, и из этого я заключил, что он должен принадлежать к иллюминатам, которым, к несчастью, открыты знания гипноза, а иначе он поддался бы мне. Убедившись, что это за человек, я, разумеется, заинтересовался другим, то есть этим Трофимовым, который в качестве доктора лечил умершего старика Авакумова…
— Ну, и что ж этот Трофимов?
— Вероятно, тоже иллюминат. Лакей Станислав, преданный нам католик, ничего не помнил: как будто я ему и не поручал никогда художника Варгина — ясно было, что ему приказали это в гипнозе.
— Кто же? Чьих это рук дело? — нетерпеливо спросил Грубер.
— Трофимова.
— Странная фамилия! Она слишком проста, чтобы быть настоящей. Я уверен, что под ней скрывается кто-нибудь…
— Из ранее известных нам?..
— Может быть.
— Это мы выясним.
— Может быть, под именем Трофимова скрывается сам Альбус: он несколько раз уже приезжал в Россию.
— В таком случае тем лучше. Если это Альбус, то сам Альбус, значит, в наших руках, — самодовольно улыбаясь, сказал Пшебецкий.
Альбус было мистическое, известное иезуитам имя одного из самых опасных врагов их — иллюминатов.
— Amen![2]— сказал Грубер. — Пусть вашими устами говорит правда! Хотя я, как хотите, не поверю, что сам Альбус в руках у нас, до тех пор пока не буду иметь к тому самые правдоподобные доказательства…
— В этом я и не уверяю вас! — сейчас же поспешил возразить Иосиф Антонович. — Я вам могу поручиться только за того, который носит имя Трофимова, а Альбус он или нет — этого я не знаю…
LXIX
В дверях раздался стук.
Грубер, остановив рукой Пшебецкого, чтобы тот перестал говорить, сказал:
— Войдите!
Вошел молодой иезуит, в сутане; он внес записку на серебряном подносе и подал ее Груберу.
— Ответа не ждут! — проговорил он, поклонился и, отпущенный кивком головы Грубера, вышел.
Грубер прочел записку и протянул ее Пшебецкому. Там было написано по-латыни: "Известное лицо просит аудиенции, и ему будет отказано".
— Это относится к графу Рене! — пояснил Грубер. — Так как он явился в Петербург частным образом, то и не имеет основания представляться, а потому ему и будет отказано в аудиенции.
Иосиф Антонович поклоном показал, что все это очень хорошо.
— Но вернемся к вашему рассказу, — проговорил Грубер.
Пшебецкий опять поклонился.
— Вернувшись домой от Авакумова, — начал он опять, — я сейчас же велел заложить карету и послал за доктором Трофимовым под предлогом, что якобы нуждаюсь в медицинской помощи.
— Это называется действовать быстро! Я это люблю! — одобрил Грубер.
