Может, удастся командованию батальона договориться с соседями и задействовать минометную батарею, стоящую в тылу у роты Упита.
Боровицкий вновь приник к окулярам.
— Лед лишь слегка припорошен. Почти весь снег под берег снесло. Видишь? — подсказывает Павел. — Если немцы действительно во второй линии отсиживаются — у нас есть шанс проскочить болото до того, как они займут оборону на передке. А там — как карта ляжет. Но роте нужна огневая поддержка.
— Хорошо, — отчаиваясь разглядеть что-либо в бинокль, соглашается Боровицкий. — Я доложу начальнику штаба.
Возвращаясь, прошлись по ходу по землянкам. Везде битком, из некоторых повыкидывали даже печурки, коптюшки и то не в каждой. Протиснувшись в свою, устроились у входа. Никто не посмотрел в их сторону, не обмолвился словом. Потеснились молча, и все.
Последние минуты перед боем — самые маятные и томительные. И коротает их каждый по-своему. Павел прошелся взглядом по лицам солдат. Махтуров, привалясь спиной к стене, сидит в застывшей напряженной позе, клонясь головой к выставленным, поджатым крепко сцепленными руками коленям, о чем-то сосредоточенно думает. О чем? Наверно, о жене и дочери, представляет, что с ними будет, если случится с ним худшее из того, что может случиться с солдатом на войне. У Колычева никого нет. Может, это и к лучшему.
Туманов покоится в обнимку с вещмешком, уткнулся в него лицом. Мыслями, вероятно, там же, где и Махтуров, — дома.
Богданов, напротив, собран и деловит. Роется в вещмешке, что-то перекладывает, достает. Рассовывает по внутренним карманам бинты, кисет с махоркой, спички, тряпичку с солью, письма, бумагу на самокрутки… Чтобы, если ранят, все необходимое было при нем. Внешние карманы набиты патронами. На ремень нацеплены эсэсовский кинжал, гранаты с предупредительно вставленными запалами. Богданов — солдат бывалый. Все не единожды, без спешки проверено на прочность закрепления, прощупано, потрясено.
От дальней стены обращено к нему полное страдальческой муки лицо. Тимчук. До последнего, видно, не верит, что придется со всеми в атаку идти, надеется и ждет, что оставит его ротный, как прежде, в землянке на хозяйстве.
— Тимчук! Во второй взвод — к Маштакову!
* * *
— Приготовиться к атаке!
Это гортанный голос Гатаулина. Он бежит, семеня, по траншее и кричит. Но еще раньше, чем стук его сапог докатывается до отростковой траншейки, ведущей к землянке, Павел откидывает с входа палатку:
— Махтуров, Богданов, Туманов — со мной!
Траншея быстро заполняется людьми. И вскоре в ней становится тесно от серых шинелей и телогреек Для себя Павел решил, что пойдет в атаку со взводом Титовца. Разыскивая взводного, пробирается в дальний конец траншеи, откуда доносится его осевший сдавленный голос, повторяющий команду Гатаулина.
Выбравшись в траншею, штрафники из тех, кто курит, первым делом лезут в карманы за табачком. Укрываясь от ветра, смолят самокрутки. Последняя затяжка перед тем, как выметнуться на бруствер под пули, непременна, как ритуал. Когда еще придется перекурить и доведется ли вообще. Курят обособленно, замкнуто. Почти не переговариваются.
Появление ротного во взводе, кажется, никто не замечает. Кроме блатняков. А для рецидивиста-уголовника Краева, известного больше как Сашка Ростовский, Колычев и вовсе приходится как нельзя кстати.
Завидев ротного, Ростовский, будто крупный карточный банк сорвал, заорал, оборачиваясь в сторону Титовца, но явно в расчете на Колычева:
— Эй, взводный! Начальник! Готовь ксиву на нас. Увидишь, как босяки сегодня фашистов драпать навострят. Ни один фашистский гад сегодня живым от нас не уйдет. Мы их, как гнид, мочить будем. А ты свидетелем будешь. Смотри не отставай, чтоб подгонять не пришлось, хоть и начальник.
Вокруг него и вся хевра в кучу сбилась. На него, больше чем на взводного, равнение держат. Ростовский — вор авторитетный, воровская слава за ним еще из лагеря тянется. Огнем крестился на Курской дуге. Осторожно, но отмечал его похвальным словом и Титовец, в противовес Штырю.
Показного бахвальства, как и агрессии, блатнякам не занимать, оно у них в крови. И Павел отвечает соответственно:
— Мешки покажи!
— Какие мешки, ротный? — делано возмущается Ростовский. — Мы свое после боя возьмем. Я дело говорю.
— Если дело — можешь не волноваться. Будет тебе ксива, если заслужишь.
— Заметано, ротный. Не отставай. Увидишь, как урки фашистов на куски рвать будут…
Редкие крупные звезды на сером пасмурном небе начинали тускнеть и удаляться. В спину штрафникам, в сторону фашистов, потянул ветерок, посыпалась на головы мелкая ледяная крупа. Болото тонуло во мгле и дальше середины не просматривалось. А значит, и с немецких окопов на нем трудно что-либо различить. И это обнадеживало, позволяя надеяться, что по крайней мере до середины болота успеют штрафники добежать, прежде чем немецкие наблюдатели спохватятся и обнаружат атакующую цепь. Только бы самим себя раньше времени не выдать.
Обернувшись к Туманову и Богданову, Павел показывает рукой в разные стороны:
— Передать по цепи: «В атаку — молча!»
* * *
Сигнальная ракета, порхнув бесшумной змейкой в тусклое небо, огибает по дуге болото и, клюнув книзу, гаснет, оставив дымный, медленно истаивающий след За ней — вторая.
Титовец рывком вскидывается на бруствер, распрямляется во весь рост, показывает рукой: «Вперед!» Но еще прежде его команды масса тел перекатывается через снежный брустверный ровик и, окрепнув на ногах, катится на лед, на болото. Траншея пустеет в секунды.
Павел выжидает, наметив для себя бросок на момент, как только штрафники будут обнаружены противником и заговорят его пулеметы. А они заговорят скоро. Он знает это. Но прежде чем они заговорят, ему хочется, чтобы немцы всполошились не раньше, чем его взводы достигнут середины болота. Он почему-то страстно верит в примету. Если удачно, как задумано, сложится начало, значит, и продолжение должно быть таким же успешным, и все его существо устремлено к намеченному рубежу. Подгоняя мысленно бойцов, он чутко сторожит тишину.
Противоположная сторона молчит. Небо заметно высветляется, и уже далеко в глубину хорошо просматриваются отдельные островки и гривки кустарника. Если добегут до них незамеченными — фактор внезапности можно считать использованным стопроцентно.
Вжимаясь глазницами в окуляры, Павел держит в перекрестии фигурки передовых солдат, сопровождает их до намеченной черты. Дальше, дальше.
Немцы молчат.
Павел опускает бинокль, и в это мгновение тишину разрывает взъярившаяся очередь немецкого пулемета. Ревом сотен запаленных глоток, зашедшихся в яростном мате и неистовом зверином вое, отзывается встречь накатывающаяся лавина штрафников.
— Все. Пошли! — командует Павел и, подхватив автомат, взбирается на бруствер.
