— Если б только служба виновата. Мне в Брянске в армейской газете сатирическое стихотворение попалось. Я переписал его себе в записную книжку. Вот смотри…
Махтуров полез рукой под борт шинели, вытащил из внутреннего кармана записную книжку, открыл нужную страницу.
Пристроившись к полоске света от полуоткрытой топки, Павел стал читать.
В класс идет держать экзамен.
Вот зачем фашисту нос.
Левый-правый, раз и два.
Фюрер знает за него.
Похвалил учитель Фрица.
Этот парень пригодится.
Можно сделать подлеца.
Фрица приняли в гестапо.
— Ну и как? — не дождавшись комментария от друга, спросил Махтуров. — Если заменить Фрица на Сачкова или Доценко и кое-кого еще — что получится? Один к одному получится. Что у них, что у нас. А ты говоришь — служба.
Махтуров оскорбленно поджал губы, выхватил из рук Павла записную книжку, сунул обратно в карман.
Глава вторая
До глубокой ночи проходила скрытная смена частей. Занимая окопы, оставленные стрелками, выставляли боевое охранение и наблюдателей, рассредоточивали людей по землянкам. Землянок, однако, как ни теснили штрафников, на всех не хватило. Пришлось, соблюдая осторожность, сооружать из того, что попадалось под руку, навесы над ходами сообщения, завешивать бока плащ-палатками.
Противник беспокойства не проявлял. Как обычно, посвечивал ракетами, изредка прощупывал позиции штрафников дежурными пулеметными очередями. По всему, появление под носом штрафного батальона осталось для него незамеченным.
Небо на востоке уже начало сереть, когда в расположении роты в сопровождении ординарца Гатаулина и помощника начальника штаба Боровицкого появился комбат Балтус. Принял у Колычева рапорт, выразив недовольство множеством солдат в траншее.
— Тесно, товарищ майор, — пояснил, оправдываясь, Павел, начиная чувствовать привычную для подчиненных виноватость, которая возникает всякий раз, когда начальство проявляет недовольство, независимо от того, право оно или нет. В глазах комбатов командиры рот всегда виноваты во всех неувязках и нестыковках, нарушающих строгую четкость спланированных на бумаге действий. — Не хватает на всех землянок.
Но и комбат давно знал разницу между штабными планами и реальным их воплощением, когда возникает масса непредвиденных обстоятельств и роковых случайностей. Это закономерность фронтовой действительности. Избежать ее нельзя, но минимизировать можно. И делать это должны ротные, чем оперативней, тем лучше.
— Возьмете немецкие позиции — станет просторно, — сказал он своим обычным жестким наставительным тоном. — Хождение людей по окопам прекратить! Чтобы и с воздуха обнаружить не смогли. Здесь «рама» постоянно над головой виснет. Расчет на внезапность и быстроту. Как проволочные заграждения брать — продумал?
Откуда появился комбат — с флангов или с тыла, — Колычев не видел. Но проволочные заграждения стояли против рот Корниенко и Упита. Видимо, с кем-то из них перед тем Балтус и обсуждал этот вопрос.
— Против меня проволоки нет, — напомнил он комбату.
— Тем лучше, — смягчаясь, сказал Балтус. — На тебя — главная надежда. И помни: ни шагу назад! Пусть люди знают — обратного пути для вас нет. Чтобы ни один ординарец в землянках не оставался.
— А огневая поддержка какая-нибудь предусмотрена? — решается задать волнующий его вопрос Павел. В тылу роты Упита стоит батарея полковых минометов, и он тешит себя мыслью, что минометчиков в последний момент решено все же задействовать, придать на усиление штрафникам.
— Никакой огневой поддержки ни с земли, ни с воздуха не ждите. Наше оружие — внезапность и натиск. Сигнал атаки — две красные ракеты в сторону противника. И все, старшина, — вперед! Задача ясна?
— Так точно, товарищ майор.
— Действуйте. И удачи тебе!
— Тогда хоть пэтээровцев в окопы подкиньте. Чем дзоты и пулеметы глушить? Порежут! — вырывается у Павла.
В тоне — обида, упрек. И это непозволительная грань, переходить которую ему не следует: так разговаривать с комбатом в присутствии солдат. Куда ни шло, если б с глазу на глаз. Но идти в атаку, не имея возможности подавлять огневые средства противника, куда большее зло, чем риск нажить себе неприятностей, и Павел не думает о последствиях.
Балтус свежевыбрит, подтянут. От него исходит тонкий аромат одеколона. Кипельно-белый подворотничок, до глянцевого блеска начищенные сапоги. Пожалуй, впервые подчеркнутая аккуратность комбата вызывает у Колычева неприязненные ощущения.
Сам он в замызганной, извоженной в грязи шинелишке, заросший трехдневной щетиной.
И вся его рота — сплошь небритые, пещерные лица. Многие брались за бритву последний раз в Брянске, в бане, рассчитывая привести себя в божеский вид по прибытии на передовую, в последний момент перед решительным боем. И невозможно было представить, что этого момента у них не будет, что в бой они пойдут с колес, после двух выморочных суток, проведенных под открытым небом, в заснеженном лесу, не отдохнувшие, не обогревшиеся.
Балтус сделал вид, что не заметил вызывающего поведения ротного. Пообещав продумать вопрос с пэтээровцами, они с Гатаулиным пошли по траншее в роту Упита, а у Колычева остался Боровицкий, вызвавшийся немедля обозреть позиции противника с наблюдательного пункта.
На наблюдательном пункте Боровицкий долго приглядывался с биноклем к едва различимой в морозной предутренней мгле противоположной стороне. Но разглядеть даже при вспышках осветительных ракет ничего было нельзя.
Павел приходит к нему на помощь, воспроизводит по памяти систему огневых средств противника, дополнив ее сведениями, почерпнутыми от младшего лейтенанта Короткова. Поскольку общими представлениями об обороне фашистов Боровицкий, несомненно, располагал, сосредоточился главным образом на обсуждении того, что вызывало у него опасения и требовало уточнения и корректировки. Прежде всего — мины. Вопреки заверениям Короткова он сомневался, что немцы, не выставив проволочных заграждений, не заминировали бы также склон на подступах к окопам. В их заурядную беспечность плохо верилось.
Вторая сложность — дзоты. Чем и как заставить их замолчать?
