Но Наполеон смотрит на меня.
— Если ты больна, ступай. Рядом с ребенком больным делать нечего.
— Ну, еще бы! Ведь он же Римский король! — Я замечаю, что мать придвигается ближе, а вслед за ней и сестры. — Теперь что же, двор переедет в Тюильри? Здесь же обитали его габсбургские предки!
Он обводит взором зал и пожимает плечами.
— Почему бы и нет?
— Потому что ты всегда любил Фонтенбло!
Брат багровеет и поворачивается к матери.
— Ну все! Это семейство мне надоело! — В соседней комнате начинает плакать его новорожденный сын. — Нет, они мне этого праздника не испортят! — обещает он матери.
— Останься! — умоляет она, но потом смотрит на меня. — Больше чтобы ни слова!
Когда уже зажигают канделябры и готовятся подавать ужин, Наполеон находит меня в Парадном зале. Здесь сотни придворных, все явились на торжество в честь рождения наследника престола. Массивные блюда наполнены жареным мясом лебедей и диких уток, а в серебряных чашах горой лежат овощи десяти с лишним наименований. Разговоров в зале только о будущем: теперь, когда императрица за каких-то двенадцать месяцев осуществила то, что Жозефине не удалось и за тринадцать лет, Франция станет непобедимой державой. Кто знает, скольких еще детей она произведет на свет? Троих сыновей? Четверых?
Но на лице брата нет и следа всеобщего возбуждения.
— Мне надо с тобой поговорить, — серьезным тоном шепчет он мне на ухо, и мы вдвоем выходим из зала, сопровождаемые сотнями глаз. Я вслед за ним иду в другой зал, где мы сможем побыть наедине, и жду, когда он произнесет то, что я и так знаю. Но он молчит. — Я боюсь, — наконец говорит он.
Я озираюсь в поиске какой-то близкой опасности, но он качает головой.
— Боюсь не кого-то, а чего-то. Что, если мой сын окажется больным?
Я возмущаюсь:
— Я не…
— Да не из-за тебя! — перебивает он. — Из-за меня. Из-за нее.
Я жду.
— Старший из ее братьев подвержен припадкам. И одна из сестер.
— Это точно?
— Меттерних подтвердил.
— И ты всегда это знал?
— Она же из Габсбургов, — напоминает он. — Пока что наш сын выглядит здоровым. Но что, если…
Продолжать нет нужды. Я и так знаю, чего он боится. Когда мы были детьми, я видела такое на Корсике. Только что он играл с курами — и вдруг повалился на пол и стал кататься, корчиться в судорогах, язык вывален.
С тех пор это случалось не меньше десяти раз, но когда будет следующий припадок, не знает никто. И вообще, об этом знает только наша мать. И еще Каролина.
— И часто ее брат… болеет? — спрашиваю я.
— Каждый день. Она пишет ему по два письма в неделю, но у него не все дома.
Он показывает на голову, и сердце у меня начинает неистово биться.
— А что врачи говорят? — допытываюсь я.
— Об этом никто не знает.
— А твои советники и Меневаль?
— Считают меня чрезмерно мнительным.
— Тогда подожди, ничего не делай. Может, еще обойдется.
Он кивает.
— Это правильно. Бонапартам всегда везло. — Но это он сам себя уговаривает. И по его тону я слышу, что он в это не верит. — А что мне с Жозефиной делать? Я… я с ней плохо обошелся. Скажу, чтобы возвращалась в Мальмезон. Да и ребенка она захочет увидеть.
Я смотрю на него в тусклом свете и вижу, как на его лице отпечатались все его сорок лет. Он скучает по Жозефине и хочет, чтобы я позволила показать ей его ребенка. Он ждет разрешения от меня. Не от Марии-Луизы.
— Ты устал, — говорю я. — Вот завтра отдохнешь, поешь — и все это уже не будет так важно.
Глава 21. Поль Моро
Дворец Тюильри, Париж
Апрель 1811 года
— Поль, ты только посмотри! Ты когда-нибудь видел, чтобы ребенок так крепко хватался ручкой? Только честно!
Я смотрю, как Наполеон Второй в кремовой с золотом плетеной колыбельке хватается за палец императора, и качаю головой.
— Нет, не видел. Правда, я с младенцами никогда дела не имел.
Он смеется. Его теперь все веселит. За два месяца, прошедшие после рождения Римского короля, император прибавил в весе больше малыша. Я слышал, как кто-то из придворных по этому поводу пошутил: «Вынашивает второго наследника», — и сейчас мысленно улыбаюсь, потому что именно так он и выглядит. Император либо играет с сыном в детской, либо сидит в Парадном зале за столом и с интересом разглядывает еду, от которой прежде всегда отказывался. Тут и индейка с трюфелями, и дикий кабан, карп, булки с вареньем и целые блюда сладкой выпечки. Он вдруг перестал бояться излишне калорийной пищи.
— Ты, конечно, уже слышал о русских? — спрашивает он.
Так вот зачем он меня позвал. Он больше не работает в кабинете, а совещается с придворными прямо здесь.
— Они игнорируют наш эдикт, запрещающий торговлю с британцами, — отвечаю я.
— И это — царь Александр! Которого я сам опекал. И который был мне другом.
Он отрывается от колыбели, подходит к камину и начинает шагать вдоль него взад и вперед. Потом указывает на стоящее напротив кресло, и я сажусь.
— Скажи мне, Поль, зачем он это делает?
Я колеблюсь. У него и без меня сотня советчиков.
— С точки зрения придворного, — поясняет он. — Мне надо это знать.
— Эмбарго наносит ущерб их экономике. У России очень выгодная торговля с Британией.
— Что, выгоднее, чем союз? — настаивает он.
— Какой союз? Вы же подписали с царем Александром Тильзитский договор, — резко отвечаю я, не желая играть в эти игры, — а сами его условий не выполнили.
У него наливается кровью шея.
— А что, по-твоему, мне было делать? Поставить русским солдат для бессмысленной войны с Турцией?
— Но это было в подписанном вами договоре, — без смущения напоминаю я, повторяя ему в лицо то, о чем шепчутся в коридорах придворные.
Малыш поднимает плач, и из соседней комнаты влетает нянька.
— Ваше величество, сыночка разбудили!
— Пусть привыкает к громким звукам! Вы, мадам, хотя бы представляете себе, какой шум стоит на поле битвы? Орудийный огонь, ружейные выстрелы, конные атаки, подобные бурлящему потоку…
Она бережно берет малыша из колыбели и укачивает на руках.
— Этот ребенок рожден для борьбы! — заявляет Наполеон. — Именно поэтому я разрешил его мамочке, с ее безрассудной любовью, находиться с ним только ночью. Днем же, — он повышает голос, — я научу его быть бесстрашным!
