Пришлось.
Потом Рацкевич с чего неясно заладил вдруг нахваливать Максима. И двусмысленное дело Заде помянул благосклонно, и работу с изобретателями оценил подозрительно высоко, и прытким котярой назвал, с деланой строгостью погрозив пальцем.
— Мы спервоначалу думали масквичок завшивленный, так — нет, Арбузняк? А ты свой пацан оказался. К ордену, что ли, тебя на досуге представить…
Арбузов, большой ребенок, эмоций не прятал. Пыхтел обиженно, а на Максима глянул — люто. Молнии в зрачках блеснули, на манер тех, что рисуют на «Не влезай — убьет».
Рацкевич хохотнул.
— Чего обтекаешь, Арбузер? Шучу я, шучу. Злю тебя специально. Вижу — поссорились, выродки. Потом смотрю — не он на тебя бычится, а ты на него. Ну, думаю, поддухарю! Глянь, глянь на него! — это Рацкевич уже к Максиму обращался. — Он же ненавидит тебя просто уже! Он тут, сука, сколько, а ордена хрен. А ты без году неделя, а возвысился типа. Обидно ему! Смотри, щеку отвесил!
— Зачем же вы, товарищ генерал? — вырвалось у Максима.
— Зачем? — нахмурился Рацкевич и включил шурупы в глазах. — А что мне, по-твоему, и развлечься нельзя? Люблю я, знаешь ли, говнючков разных друг на друга натравить и посмотреть, как оно обернется. Я до органов боями собачьими промышлял. Салон подпольный держал, на весь Петроград знаменитый… Шучу. Руки еще раз, козлы, быстро!
122
На столе лежало сало, белый хлеб, банка килек, как наваждение. Уже три дня ели лишь формовой хлеб и дуранду, а по допвыдачам Варя дважды по пять часов отстояла впустую. А сидела рядом с мамой — Варенька и не узнала! — бывшая их, когда отец в силе был, домработница Марфа. Ким маленьким путал, Мафрой звал, и все за ним вслед.
— Мафра! — воскликнула Варенька. — Нарядная какая! Как хорошо!
Мафра была в беличьем жакете, в цветастом платье, с брошью, пухленькая, румяная. Даже избыточно: лицо эдак несколько самоваром.
Мама молча пила кипяченую воду и жевала хлеб с салом, а Мафра докладывалась:
— Повезло мне просто на хороших людей! Я на продбазе работаю. Сортирую, перебираю. Сначала как все, там особо-то не забалуешь. А потом директор наш глаз на меня положил. Он женатый, но жена у него старая и некрасивая, я не видала, но говорит, что худая и похожа на кочергу. Вот он на меня глаз и положил. Стали мы с ним, значит, как мужчина с женщиной. Я не завлекала! Он сам. Повезло просто. И теперь меня на выходе не обыскивают. Можно выносить: консервов, масла, много чего! Жила-то я в общежитии на Смоленке, а теперь к бригадирше в свободную комнату переехала, в Деревенской бедноты. Он ко мне туда ходит, а я из продуктов готовлю, бригадирша с нами ест, и всем хорошо. А у меня же нет никого. Думаю, надо бы вас чем угостить, вы ведь мне самые родные получаетесь. Не считая теперь его и бригадирши, конечно. Я вам и еще принесу. Чаю вот принесу, не знала сейчас, что нету чаю-то у вас… Даже кур иногда выношу! Повезло мне на хороших людей — надо, думаю, поделиться.
«Как она это рассказывает… искренне! — удивлялась, слушая, Варенька. — Я бы постыдилась… Но со мной такого не могло бы. С женатым директором!».
— Он даже ночевать оставался два раза, вы не подумайте, — всегда болтливой была Мафра. — Ас женой он уже не живет как с женой, только со мною! Она старая и, говорит, противная. Он ее оставлять сейчас не может, потому что непорядочно в такое время, но после войны мы можем и пожениться. Ему лет немало, но с мужской силой все в порядке, и…
«А если он бросит ее? Выгонит бригадирша из комнаты. Хотя, что бросать такую красавицу».
Сала Мафриного уговорила себя Варя не есть. И не любила ведь она сала. Пусть маме все, и по кусочку хоть всех угостить. Но хлеба поела вдоволь. Сала потом тоже, небольшой кусочек.
123
«Нос воротит, — со злостью подумал об Арбузове Максим. — Чорт с ним, пусть воротит, дурак квадратный. Импотешка». После хорошего обеденного стакана легко подзабылось, что еще утром чувствовал себя виноватым. Виноватость водка снимает на раз.
Про орден шутка, конечно, но вообще: ничего бы так вдруг. Утереть местным воротящийся нос.
Он шел с Литейного в Гороховую, имея в себе уже под поллитра, Невский сам стелился по ноги, и казалось, дворцы по проспекту чередуются с продуманным талантливым ритмом, и колоннады подобраны как под музыку. Морозило, провода покрылись мохнатым инеем, и раздавливалась на горизонте туча с томатными остатками заката.
Пора признать, что не просто красиво, а очень красиво.
Похоже, прав Глоссолал Порфирьевич. Людей убрать, а город хороший. Как гулко будет выть ветер в пустых дворах-колодцах, метель свистеть по оставленным площадям! Бронзовое зеленеть, каменное трескаться, наводняющее — беспрепятственно наводнять. Духи — шелестеть и кружить, а вспугнутые ангелы — хлопать сверху большими глазами.
Кто-то целовал ее в родинки, так уж в случае наличия родинок у двуногих заведено. Ведь как-то же ее зовут, и наверняка прекрасно. Имя Максим не пробовал угадать. Всплывали со дна головы варианты, но тут же рассасывались, будто неправильно отгаданным именем боялся Максим ее спугнуть.
Засвиристела воздушная тревога, прохожие не то что заметались, уже не метались теперь, устали метаться, но ход ускорили и с проспекта зашухерились. Максим же, прихлебывая из фляги, широко шагал в распахнутом пальто, и эркеры, кессоны, сандрики, меандры, каннелюры и прочие архитектурные ерундовины, названий которых он не знал, прямо сыпались ему навстречу, как мелкий снег.
Кого-то вывезти, другие умрут, немцы в марсов пуп всосутся, а пустой город — пусть.
124
Директор кургузый, сутулистый, глаза прижаты к носу, мелкие. Рабочий-сверхпередовик, фрезировщик мало сказать второй после Гудова по Союзу, поставлен дир-школой в порядке пролетаризации наркомобраза. Одет потерто. Ходит на пару с Понькиным, а Понькин уверенный, в галстуке, в пиджаке прямо из магазина — где взял-то в блокаду? Директор зама своего тушуется, поддакивает, подсупонивает ему. Остановили Генриетту Давыдовну на выходе из столовой. Была гороховая каша, сухая очень (в другое б время невпроворот) и прохладная.
— Генриетта Давыдовна! — важно выпукнул Понькин. — Мы вот с товарищем директором школы имеем о вас некрасивые сведения.
Директор кивнул.
Генриетта Давыдовна всполошилась. Понькина она побаивалась, он был крайне неприятный. После разговоров с ним болела голова.
— Сведения?
— Их! — Понькин оглянулся, шагнул к стене, плюнул в урну, вернулся. — Вы какой предмет, Генриетта Давыдовна, в нашей школе преподаете?
— Да, — подтвердил вопрос директор.
— Как же какой? Географию!
— Да, — сказал директор и посмотрел на Понькина.
