Так и шли они гуськом по белой земле, не встречая даже следов живых существ. Рактелок сидел в катившемся на колесах кресле с высокой спинкой; мешок одинаковых книг лежал у него на коленях. Швырок, слуга его, усердно проталкивал хозяина вперед по узким теснинам, вдоль холодных кряжей, по глинистым пустошам. Что касается Треск-Куранта, тот давно уже не насвистывал, сберегая дыхание для неблагодарного труда – он волок на себе плитку для готовки, кой-какое лагерное снаряжение и украденную индейку. Ковыляя в хвосте тройственной процессии, ничего, кроме холодной ночи, в ближайшем будущем не предвкушая, Треск-Курант, такова уж была его природа, никак не мог избавиться ни от расползавшейся по нижней части его лица, способной хоть кого вывести из себя улыбки, ни от безумного блеска в глазах. «Жизнь хороша, – казалось, твердили они… – Ну просто сил нет, до чего хороша».
Не займи он места в арьергарде, слабоумная физиономия Треск-Куранта наверняка взбесила бы обоих его спутников. Но Треск-Курант тащился за ними, оставаясь незримым.
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ
Она неподвижно сидела у несравненной красоты зеркала, вглядываясь не в себя, но сквозь, поскольку задумчивость ее была глубока и исполнена горечи, а глаза лишились способности видеть. Если б она сознавала, что отражается в зеркале, и сняла с глаз завесу, запеленавшую их, точно бельмами, то увидела бы, первым делом, неестественную оцепенелость своего тела, и распустила бы мышцы не только спины, но и лица.
Ибо при всей его красоте, в нем присутствовало нечто макабрическое, то, что она, несомненно, постаралась бы скрыть, если б смогла понять, что оно пропитывает все ее черты. Но она этого не сознавала и потому сидела, выпрямившись, глядя незрячими глазами, и пустые их отражения глядели на нее.
Безмолвие было пугающим, еще и потому, что оно, подобно некоему веществу, уплотнялось и словно топило в себе единственный отзвук реальности – шелест сухого листа, время от времени бившего в стекло далекого окна.
Да и самой обстановки гардеробной Гепары было довольно, чтобы оледенить кровь, такой аскетической и безлюбой она была. И все же комнату эту, хоть при виде ее пробегал по спине холодок, никто бы не назвал безобразной. Напротив, она отличалась благовидностью пропорций и дорогостоящей экономностью.
Начать с того, что пол из конца комнаты и в дальний ее конец являл собой тундру из светлых верблюжьих шкур, белесых, как тонкий речной песок, и мягких, как шерсть.
Гобелены свисали со стен, испуская мрачноватое, креветочного тона свечение… система скрытых светильников рождала иллюзию, будто приглушенный свет не столько падает на гобелены, сколько исходит от них. Гобелены поблескивали, словно сжигая собственные жизни.
ГЛАВА ВОСЬМИДЕСЯТАЯ
Не так уж и много лет назад она однажды воскликнула: «О, как я ненавижу вас всех!» Умудренные старцы покачали головами. «Что бы это такое значило? – вопросили они. – Разве нет у нее всего, что можно купить на деньги? Разве она не дочь ученого?»
Но Гепара не знала покоя. Что за дело ей до того? Что – до этого? Никакого. А примет она гризиортспийские гобелены? Еще как примет.
Их купили для нее, лишив тем самым небольшую страну единственного ее достояния.
И вот они висят в огромной комнате, специально для них и выстроенной, прекрасные, как никогда, горящие грязноватым золотом и краснотой, и никто их не видит, поскольку Гепара забыла о них, бывших когда-то ее радостью.
Гобелены умерли для нее, точно как и она для них. Единороги преклоняли колени, оставаясь невидимыми. Пылавшие под лучами солнца утесы ничего ровно не значили. Опасные ущелья больше опасными не были.
Покрытый верблюжьим волосом пол; укрытые гобеленами стены; туалетный столик; зеркало. Столик был вырезан из единой глыбы гранита. На поверхности глыбы лежали, как и всегда, туалетные принадлежности Гепары.
Черная гранитная столешница была безупречно гладкой, но волновала ладонь неровностями, она, казалось, то вспучивалась, то покрывалась вмятинками, и отражения разного рода орудий были остры в ней, как сами орудия, и неизменно изгибисты. При всем обилии туалетных приборов, разноцветные эти предметы занимали лишь малую часть столешницы. Справа и слева от них растекался адамантовый, роскошно волнистый гранит.
Впрочем, Гепара, сидевшая, выпрямившись, за столиком в кресле верблюжьей шерсти, была нынче не в том настроении, чтобы водить по граниту ладонями в безмолвном, чувственном упоении. Что-то случилось с ней. Что-то такое, чего никогда еще не случалось. Впервые за всю свою жизнь она ощутила себя ненужной. Титус Гроан показал, что способен обойтись без нее.
В глуби ее маленького, тонкого, по-военному прямого тела клубились, переплетаясь, змеи. За пустотой безжизненных, по видимости, глаз таился целый мир остервенелых кошмаров, ибо Гепара сообразила вдруг, что ненавидит Титуса. Ненавидит его независимость. Ненавидит то, что присутствует в нем и отсутствует в ней. Она подняла остекленевшие глаза к небу за зеркалом. Там плыли маленькие облачка, и глаза ее наконец прояснились, и веки укрыли их.
