фронтовыми вещами. На Чукотке мне выдали новое обмундирование. Но я хранил как святыню то, что было на мне во время взятия Берлина.
Я ненавидел пустыню Гоби, я не мог без содрогания вспоминать войну с Японией. Тому, что мне там открылось о японцах, я не хотел верить. Народ древнейшей культуры не мог быть полностью представлен теми подонками, которых мы встретили в Маньчжурии. Хотелось верить, что пройдёт время и восстановится истина, мудрость народа, искусство и культура, а главное – человечность.
Свои чукотские вещи сохранил. Те, в которых там служил, и те, в которых мы с Михаилом путешествовали в последний раз по Чукотке. С особым трепетом открыл свой берлинский рюкзак. Потная протёртая гимнастёрка напоминала мне о трудности и радости победы. А вот и пилотка. Я погладил её рукой. Как это я её не потерял? Что-то встревожило меня в этой пилотке. Мой палец ощутил что-то инородное – за бортом пилотки лежал кусочек бумаги. Я достал и прочитал. Московский адрес. Вспомнил! Меня окатила горячая волна. Боже мой, когда это было! Как это было!
Тяжелейшие бои в Берлине несли смерть. Каждая улица, каждый дом сопротивлялись до последнего. Днём и ночью наши танки, артиллерия, самолёты превращали в руины нескончаемые ряды берлинских улиц.
Стоял ужасный гул, земля дрожала. И вдруг 2 мая 1945 года наступила тишина. В шесть часов утра гарнизон столицы капитулировал. Боевые действия в Берлине прекратились. Через некоторое время появились указатели улиц на чистейшем русском языке. Полевые кухни раздавали кашу оголодавшим берлинцам.
Я помню, мы шли по какой-то улице. Мне в руки сунули аккордеон. Я заиграл русскую плясовую, образовался круг. Солдаты пустились в пляс. Кто-то из наших потребовал:
– Пой! Пусть звучат наши песни.
Я запел, мне подпевали. Праздник продолжился. Кто-то рядом поставил скамейку, на нее села девушка, наша медицинская сестра Наташа. Мы её все знали и любили. Скольких она вынесла из огня, сколько раненых спасла за это время!
Я устал и передал аккордеон другому. Встал и пошёл, сам не зная, куда. Меня шатало. Где бы прикорнуть, отдохнуть, поспать хоть немного. Я почувствовал, что меня ведёт под руку женщина и взглянул на неё.
– Наташа, я очень устал. Где бы найти место, хотя бы минут на десять прикорнуть.
– Пойдём, пойдём, милок, со мной.
Она привела меня в какую-то комнату.
– Здесь наша резиденция. Дом большой. Есть свободные комнаты.
Она подвела меня к кровати.
– Можешь даже раздеться. Ложись, отдохни. А я пока добуду еду.
Я лёг. Тут же провалился в сон. Она меня закрыла. На дверь повесила записку: «Занято. Наташа».
Когда я проснулся, Наташа сидела рядом. В руках у неё был котелок с кашей. Я набросился на еду. Напился воды.
– Ну вот, ты жив. Я давно за тобой наблюдаю. Нравишься ты мне. Как услышу, что поёшь, всё бросаю и слушаю. Голосом тебя бог наградил таким душевным. Когда поёшь, я любуюсь тобой.
Я знал, что внешность моя не для девушек. Об этом и сказал Наташе.
– Наташа, я ведь некрасивый. Женщинам не нравлюсь. Как ты можешь любоваться? Чем?
– Ну и дурак же ты! Мне моя бабушка говорила: «Наталья, в мужчине красота не главное. Если он будет чуть лучше обезьяны, уже хорошо. Главное, чтобы он душевный был. Чтобы любил и защитить сумел, в обиду не давал». В тебе всё есть, душевность и сила. И внешне ты намного лучше обезьяны. А для меня вообще красавец. Я ведь любуюсь не внешностью твоей, а душой. Это важно.
– Спасибо, Наташа. Жаль, что времени у нас нет, хотелось бы оказать тебе достойное внимание. Но война вроде окончилась. Скоро вернёмся домой. Я так соскучился по Москве!
– Ты москвич?
– Да вроде бы москвич. Только в армию я ушёл с Колымы, из лагеря.
– За что сидел? Надеюсь, не за воровство и не за грабёж? Уж больно ты не похож на пахана.
– Нет, Наташа. Сам не знаю, в чём виноват. Скорее за длинный невоздержанный язык. Вроде заговорщик я, хотя ни в каких заговорах замешан не был.
Больше мы с ней ничего не выясняли. Милая, хорошая, доверчивая девушка. Она по-матерински погладила меня по голове.
– Буйная головушка, сколько же выстрадал ты, пока дошёл до Берлина! Вся душа твоя песней выходит. Я люблю песни твои душевные и тебя люблю. Давно люблю.
Я ничего не мог сказать. Я относился к Наташе с уважением и с любовью. Но это была любовь – признание её материнского отношения к нам, к тем, кого она вытаскивала с поля боя. Она часто говорила, что бабушка заговорила ее от пуль, и не боялась, лезла в самое пекло и выносила раненых. Сейчас я боялся обидеть её своим молчанием. В то же время я не мог ей врать.
– Молчи, – сказала она. – Молчи и закрой глаза. Я по ним всё читаю.
Я послушно закрыл глаза. Через минуту я почувствовал её рядом.
– Сегодня ты будешь моим. Тебе будет хорошо, – прошептала она. – У нас есть полчаса свободного времени. Это божий дар. Через полчаса ты должен будешь уйти к своим, в свою часть.
Она прижалась ко мне. Не передать, что я почувствовал. Действительность ушла в сторону. Такая женщина – это действительно божий дар. Сознание улетело, осталось только блаженство, только вихрь, сгусток энергии, который надо было отдать. И она щедро принимала, и щедро дарила сама себя. На миг я потерял сознание. Когда очнулся, мир уже был другим. Но у нас было всего полчаса свободного от обязанностей времени. И они прошли.
Наташа сама следила за временем. Она подала мне одежду. Пока я одевался, она нацарапала огрызком карандаша адрес, засунула бумажку в пилотку.
– Вот. Только не забудь, только не потеряй.
Мы так торопились, что даже не поцеловались на прощание.
Она мне сунула эту записочку с адресом в пилотку.
– Умоляю тебя: в любом случае сохрани пилотку. Там мой московский адрес. Мало ли что с нами случится. В любое время приходи по этому адресу. Я буду ждать.
Мы расстались с Наташей. Думали, ненадолго, а расстались на много лет. Я сидел и вспоминал, прижимал к себе пилотку.
Началась моя московская жизнь. Надо было восстановить знакомства. Иначе не будет заказов. Надо было много работать. Иначе не будет своего жилья.
В свободное время я просто ходил по московским улицам. Я любовался своей Москвой. Возобновил походы в театры, в музеи, на выставки. Любовался московским метро, его пассажирами. Мне было очень хорошо, хотя и одиноко. Записку из пилотки я положил на божничку. Моя бабушка делала такую полочку с иконами в переднем верхнем углу парадной комнаты. Полочка застилалась белыми вышитыми льняными полотенцами. На полочке стояли иконы. Перед ними ставилась лампада. Я сделал себе такую полочку. По вечерам зажигал лампаду. В комнате был полумрак. Хорошо мечталось.
Иногда я доставал эту записочку с адресом. Вспоминал и мечтал о встрече. Шесть лет
