разнос. Кричал, что всё это полная…..! Что я ничего не сделал! Что, если я хочу делать т а к о е кино — пожалуйста! Но ему там делать нечего!
— Ты думаешь, если поставил мою фамилию, то уже и всё?! — орал он.
Я не мог вставить в этот бешеный монолог ни слова. Его низкий, мощный голос рвал телефонную трубку и… душу. И я решил, что наша совместная работа на этом закончилась.
Проболтавшись по улицам пару часов в полном отчаянии, я доехал в метро до «Баррикадной» и позвонил ему из автомата. Приготовил слова, которые надо сказать, чтобы достойно распрощаться. Нечто вроде такого:
«Володя, ты можешь упрекать меня в неумении или в бездарности, но сказать, что в сценарии всё осталось по-прежнему — несправедливо. Ведь ты сам…» — и т. п.
Черновой автограф «Песни инвалида» для к/ф «Зелёный фургон». 1980 г
Но когда он взял трубку, он ничего не дал мне сказать. Он опять выругался, а потом добавил совершенно спокойно:
— Будем работать по-другому. Сядешь у меня и будешь писать. Вместе будем. Сегодня. Машинка есть? Ты печатаешь? Вот и хорошо. Жду вечером.
Вечером всё стало на свои места. Он сказал, что в сценарии много…… но времени нет: надо отдавать, чтобы читало начальство.
— В Одессу посылать не будем, я сам поеду к Грошеву (главный редактор «Экрана»). Так двинем быстрее.
— Володя, чего тебе ездить? — предложил я. — Ты ему позвони, а я отвезу. За ответом поедешь сам.
Так и сделали. Грошев обещал прочитать к пятнице, через три дня, но Высоцкий перепутал, поехал к нему в четверг, и убедить его, что ехать рано, мне так и не удалось. В четверг я позвонил ему:
— Ну как?
— Никак! Я отказался от постановки, — мрачно заявил он мне в трубку.
Я кинулся к нему.
Он лежал на тахте. Что-то бурчал телевизор, почти всегда у него включённый. Тут же сидел Сева Абдулов с рукой в гипсе, задранной к подбородку, ещё кто-то, кажется, Иван Бортник. У всех вид такой, точно объелись слабительного. Я встал у стены.
— Ну что стоишь! — рявкнул Володя, — Снимай пальто! В общем, я отказался от постановки.
— Ты не спеши.
— Да что ты меня уговариваешь? Я приезжаю к этому Грошеву! Он, видите ли, за три дня не мог прочитать сценарий! Я, Высоцкий, мог, а он не мог, твою мать!
— Да он и не обещал…
— Да ладно тебе! И как он меня встретил: «Владимир Семёнович, я вас прошу больше в таком виде не появляться!» В каком виде? Я-то трезвый, а он сам пьяный! И он мне такое говорит! М н е!!!
(К слову сказать, Володя действительно тогда не был пьян, но очень болен. А уж Грошев, конечно, тем более не был пьян.)
— Я ему стал рассказывать, как я хочу снимать, а он смотрит — и ему всё, я вижу, до…!
— Володя, — успеваю вставить я, — а чего ты ждёшь?.. и т. д. — но он сейчас слушает только себя.
— Больше я с этим… телевидением дела иметь не хочу! Удавятся они! И сегодня на «Кинопанораму» не поеду! Пусть сами обходятся! Ничего, покрутятся!
И так он долго ещё «вызверивался», и на запись «Кинопанорамы» действительно не поехал. По счастью, накануне его всё-таки записали, и эта запись сохранилась.
После этого у Володи наступил какой-то длительный период тяжёлой депрессии. Не зная его близко, я терялся в догадках. Часто звонил Севе, виделся с Валерием.
— У него бывало, но такое впервые, — говорили они мне.
Вот как он рассказывал об этой своей записи на «Кинопанораме»:
— Маринина мне говорит: «Владимир Семёнович, я обо всём договорилась. Мы запишем, и будет полтора часа вашего концерта в эфире». Мне и раньше предлагали одну-две песни для каких-то программ, но я отказывался. На… мне это! Если авторский вечер — да, а с отдельными номерами — нет… Ну, сделали запись. Я час с лишним, как полный…, выкладывался. А потом она подходит и говорит: «Владимир Семёнович, вы не могли бы организовать звонок к Михал Андреичу Суслову?» Я аж взвился: «Да идите вы…! Стану я звонить! Вы же сказали, что всё разрешено!»
— Нет, но…
Вот эти два события — видеозапись и неудачный визит к Грошеву, я думаю, и вывели его из себя надолго. Конечно, были и другие причины, но о них я осведомлён плохо.
Понемногу он из этой своей депрессии выкарабкался, но его страшно мучила нога. Начался какой-то абсцесс, колено распухло так, что стало вдвое толще нормального. Ему делали несколько разрезов, загоняли какие-то турунды (так он рассказывал)[5], но улучшения всё не было.
— А мне в «Гамлете» на колени становиться! И на концерт выхожу — едва стою! — злился он.
На одном концерте я был. Поехали в больницу № 31 на Вернадского. Там что-то напутали, разминулись, и когда, наконец, мы разобрались и нашли конференц-зал в подвале, там уже было битком народу. Мы трое, что были с ним, кое-как протиснулись, когда он уже начал выступление. Спел первую вещь, вторую, потом вдруг разволновался:
— Моих там устроили? — увидел нас и успокоился. — Ну, хорошо.
Пел много, больше обычного, и про ногу как будто и забыл. Среди ответов на записки мне запомнился такой:
— Вот записка: «Что думаете о наших бардах: Окуджаве, Киме и… (назвали какое-то третье имя, которое я не знал и поэтому не запомнил), расскажите о них».
Он сказал, что с большим уважением относится к Окуджаве и Киму, к сожалению, они сейчас стали меньше работать в этом жанре. Окуджава, как вы знаете, пишет прозу, Ким закончил пьесу в стихах о «Фаусте», говорят, очень интересно. А третьего, — он назвал фамилию, — я не знаю, кто он такой. Но — раз не знаю, то значит, наверное, и не надо, — и он улыбнулся.
Запись этого выступления сохранилась, а текст можно уточнить, но за смысл ручаюсь.
Сценарий, конечно, Грошев прочитал. Володя, конечно, к нему больше не пошёл, но инцидент был как-то сам собой исчерпан, и надо было продолжать. Грошев перепоручил нас редактору Марине Моденовой. Мы договорились встретиться у Володи, чтобы «послушать замечания руководства» и вообще решить, как быть дальше.
Сели за стол. Володя стал рассказывать, я изредка поддакивал. Он умел быть невероятно обаятельным. Очень скоро дошло до баллады, которую мы решили вставить в картину. Она была написана для «Стрел Робин Гуда», но в картину не попала. И мне казалось, что она удивительно точно легла
