ему не спится. А мне, конечно, болтать с ним куда интереснее, чем писать сценарий. Я подбрасываю «ветки в костёр»:
— Володь, а зачем тебе это кино вообще? При том бардаке, который там сейчас, ты же просто утонешь в рутине.
— Знаешь, а мне надо!
— Ты пишешь прекрасные вещи. Есть просто гениальные. — Я не хочу льстить, но и не сказать, что так думаю, не могу, раз уж поехало.
Он усмехается, и в этой усмешке вдруг видно что-то… не знаю… незащищённость какая-то, неуверенность… (Очень точно это схвачено на американской фотографии, где он держит гитару у лица, но так я видел фотографию тогда, а сейчас это выражение неуверенности вдруг исчезло. Как у Ахматовой: когда умирает человек, изменяются его портреты — Прим. 1989 г.)
— Я давно удивлялся, Володя, твоей рифме. Кажется, Брюсов утверждал, что трёхсложная рифма в русском языке — редкость, а у тебя — сплошь и рядом… Нет, правда! — тороплюсь я.
Вот его слова:
— Для меня рифмовать не составляет никакого труда. Самое простое дело, я почти времени на это не трачу. Проглядел «Словарь русских рифм» (я о таком словаре не знал) — там для меня мало нового. Но дело не в этом. Мне нужно менять поле… Актёрство, лицедейство — это я не люблю. Ненавижу!!! — это вдруг прозвучало так страстно, что я удивился.
— Песни? Ну, это всегда со мной, но… Раньше мог, например, вскочить ночью от удачной строчки или слова, а теперь? Не-ет… Вообще, может быть, прозой заняться… Но сначала — кино!..
* * *
— Я Юрию Петровичу сказал: «Вы начали в сорок — и сделали. А я хочу в сорок два начать…»
* * *
— Когда у меня с Мариной началось, я много писал, а потом в первый раз поехал с ней — через Польшу, Германию. Начал тогда просто целую поэму. — (Он читает несколько строф, довольно много… обрывает…) Ладно, тогда бросил… Теперь — уже не то…
* * *
— Мне рассказали: объявился какой-то… называет себя Жорж Окуджава. Во! И поёт моим голосом — даже я не могу отличить! Да и хрен бы с ним, — так поёт-то с матом! Я никогда не позволяю себе матерщины в песнях!
(В бытовом разговоре он не церемонился, как и многие, впрочем).
* * *
— Что это, Володя, всё-таки за русская манера такая! Ведь ты много сделал, а где у тебя всё это?
— Ну, много… Мне же и приписывают много. У меня всего около девятисот песен, а кто говорит — две тысячи. Но это — чепуха! Девятьсот — это есть.
Игорь Шевцов в гостях у Татьяны Зайцевой. Днепропетровск, февраль 1989 г.
Фото Т. Зайцевой
Я реально удивлён этой цифрой — знаю их от силы сотни три. А ему нравится моя реакция.
— Я же не все пою. А потом — стихи я не читаю.
— А ты быстро пишешь?
— Быстро.
* * *
— Это некоторые говорят, что мол — «песенки». А я ведь их строю. И ритмический рисунок ищу. Вот ты сейчас говорил о рифме. Я ведь делаю не только конечную рифму… Для меня внутренняя интереснее. И — ритм, ритм… Вот как в «Охоте на волков» бьёт этот ритм и внутренняя рифма: «Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та…» Вот это «та-та-та» очень важно.
* * *
У него на полке — зарубежное издание Д. Хармса, четыре томика. Я прошу почитать.
— А-а, бери. Я тебе дам потом вот кого: Фёдорова. Это грандиозно! Вообще, русские философы — грандиозно: Бердяев, Лосский… Нет, сразу не дам. Принесёшь — дам другую…
Я взял у него два томика Хармса, а потом он уехал, потом то да сё — и больше книг у Володи я не брал.
У него на журнальном столике лежали присланные книги — «Переписка Грозного с Курбским», Монтень в издании «Литпамятники»… Я позавидовал вслух, просил достать.
— Вот, присылают, — похвастал он.
Он читал тогда «Переписку Грозного с Курбским».
* * *
— И всё-таки нехорошо, глупо, — снова повторял я в другой раз. — Вот ты свои вещи не фиксируешь, недавно я о том же говорил с Юликом Кимом. Как-то надо всё это собирать. Ведь это же целая эпоха, Володя.
— А уходит она. Булат книжки пишет. Ким занялся песенками для кино, но у него там есть хорошее. И Булат тоже. Вот эти «Золотые ключики», «Соломенные шляпки»… Слушаешь — да, профессионально, точно, но… А ты с Кимом знаком? Что он делает?
— Я знаю, что он пишет «Фауста», — такой парафраз, что ли… Кажется, даже закончил.
— Ну вот… Ладно, работай, я иду спать!
* * *
Я посмотрел «Интервенцию». Фильм был «полочный», режиссёр Геннадий Полока показывал его едва ли не подпольно. Володя там в одной из главных ролей — Бродский.
— Всё-таки свинство это! — возмущался я. — Вы там столько напридумывали! Картина могла стать событием, а лежит, стареет.
Он улыбнулся:
— Ладно, мы с тобой больше напридумываем. А Гена будет у меня худруком.
* * *
Я звоню ему днём:
— Володя, как ты сегодня?
— Сейчас приезжай! Я тут много напридумывал, даже записал. Когда будешь?
— Через 30 минут.
Но я задержался. В двери у него записка: «Игорь, извини, срочно пришлось уехать. Жду вечером. В.»
Вечером:
— Ты же не приехал через 30 минут! Ладно, вот что я придумал…
И следует по телефону целый фонтан выдумки, и опять всё невозможно втиснуть в один сценарий. Приезжаю. Он даёт мне листки с текстами:
— На! Разберёшься!
И тут же:
— Написал уже песню, то есть, текст. Хотел сесть, подобрать мелодию (именно так и сказал), да народ всё…
Я беру листок, там стих. Читаю, а он взахлёб рассказывает, как будет идти песня. И если рассказ слушать, то стихи не поймёшь, не вспомнишь. Я и запомнил тогда только первое четверостишие, да и то, как оказалось, не совсем точно:
Проскакали всю страну,
Да пристали кони.
Я во синем во Дону
Намочил ладони…
Теперь стихи опубликованы.
* * *
Сценарий был переписан полностью. От прежнего осталось несколько эпизодов, но соединить, да ещё на скорую руку, два совершенно разных стиля мне, конечно, не удалось. Я быстро перепечатал эти полторы сотни страниц и отнёс Володе.
Через день он сам позвонил мне и устроил чудовищный
