подобрали, и он отправился в Первопрестольную для получения дальнейших распоряжений о своей участи. Московский военный генерал-губернатор князь Дмитрий Владимирович Голицын не утруждал нового чиновника никакими особыми обязанностями, но и жалованье ему платили мизерное.
Поэт поселился со своим другом Франтишеком Малевским на Малой Дмитровке. Сначала он вел довольно замкнутый образ жизни, общался преимущественно с жившими в Москве поляками. Он писал другу: «Дни мои идут ровно: утром читаю, иногда – редко – пишу, в два или три обедаю или одеваюсь, чтобы отправиться на обед; вечером езжу в концерт или еще куда-нибудь и возвращаюсь чаще всего поздно».
Весной 1826 года польскую знаменитость посетил редактор «Московского телеграфа» Николай Полевой, который ввел его в московскую литературную среду. Мицкевич произвел на общество очень благоприятное впечатление. Это выразительно описал Ксенофонт Полевой в своих «Записках о жизни и сочинениях Н. А. Полевого»: «Все, кто встречал у нас Мицкевича, вскоре полюбили его не как поэта (ибо очень немногие могли читать его сочинения), но как человека, привлекшего к себе возвышенным умом, изумительною образованностью и особенною, какой-то простодушною, только ему свойственною любезностью… Наружность его была истинно прекрасна. Черные, выразительные глаза, роскошные черные волосы, лицо с ярким румянцем… Когда он воодушевлялся разговором, глаза его воспламенялись, физиономия принимала новое выражение, и он бывал в эти минуты увлекателен, очаровывая притом своею речью: умною, отчетливою, блистательною…»
Поэт стал часто бывать в салоне княгини Волконской, где был «в числе любимейших и почетнейших гостей». Злые языки утверждали, что с блистательной Зинаидой его связывали не только литературные интересы.
Считается, что Пушкин и Мицкевич встретились 12 октября 1826 года. Достоверных свидетельств об этой встрече практически не сохранилось. Историю отношений Пушкина и Мицкевича принято рассматривать как идиллическую картину морального и эстетического единства двух крупнейших поэтов славянского мира. На самом деле этот вопрос не полностью разрешен, но не он является предметом нашего рассказа.
Наделенный непобедимым сарматским обаянием, преследуемый властями, обладающий редким даром импровизации, Мицкевич воплощал идеальный образ поэта-романтика. Известный художник Г. Мясоедов на своей картине «А. С. Пушкин слушает импровизации А. Мицкевича в салоне З. А. Волконской на Тверской» (1899) изобразил одно из таких озарений вдохновенного поляка. Импровизации Мицкевича никого не оставляли равнодушным. «В импровизации его были мысль, чувство, картины и в высшей степени поэтические выражения. Можно было думать, что он вдохновенно читает поэму, им уже написанную», – восхищался Вяземский.
Пушкин и его друзья слушают декламацию Мицкевича в салоне княгини З. А. Волконской. Художник Г. Г. Мясоедов
А Каролину Яниш (еще одна Каролина!) в этот момент настигла любовь всей жизни – по крайней мере, потом она так считала. Она уже вкусила поэтической славы. Ее стихи получили одобрение у одного из самых известных поэтов того времени – Е. А. Баратынского. Позднее в послании к нему Каролина писала о той важной, может быть, решающей роли, которую сыграл он в ее литературной судьбе:
Меня вы назвали поэтом, Мой стих небрежный полюбя, И я, согрета вашим светом, Тогда поверила в себя.
В 1827 году «Московские ведомости» опубликовали стихи А. С. Пушкина на немецком языке – «Я помню чудное мгновенье», «Пророк» и «Ночь. Келья в Чудовом монастыре», переведенные Каролиной Яниш. Пушкинский стиль для неё стал «оружьем золотым». И хотя это оружие, как говорила сама поэтесса, по руке только ему, она усвоила «его главный завет литератору: быть верным себе и своему времени». Во многом благодаря Каролине русскую поэзию начали читать в Европе. Переводчице было всего двадцать лет.
Она имела определенные основания быть о себе высокого мнения.
Самоуверенная и решительная, девушка не собиралась пассивно ожидать, когда взгляд поэта случайно упадет на нее. В то же время впрямую восторгаться как другие его даром она считала банальным. Следовало изобрести что-то новое. Она объявила Адаму, что глубоко впечатлена его импровизацией на французском и страшно сожалеет, что не знает польского языка, а в ней, между тем, течет толика польской крови. Было бы славно, если бы он среди своих многочисленных занятий изыскал время, чтобы дать ей несколько уроков…
Мицкевич с жаром согласился и на следующий день вместе с другом Киприаном Дашкевичем посетил Карла Ивановича Яниша в квартире на Мясницкой улице, куда семейство перебралось с Сухаревки. Уроки начались.
Теперь уже невозможно установить, явилось ли такое быстрое согласие результатом материальных затруднений Мицкевича или следствием очарования Каролины.
Была ли девушка привлекательна? Наверно, это не имело большого значения – ведь «самой красе осьмнадцать лет замена».
На портрете этого времени художника В. Ф. Бинемана Каролина в красивом чепце на темных кудрях довольно мила и несколько игрива. По-девичьи пухлые щечки, еще не определившийся овал лица, довольно большие глаза – не образ, только заготовка. Но ничего того неприятного, что впоследствии под влиянием жизненных невзгод и трудностей появилось в ее лице, незаметно.
Учитель и ученица с энтузиазмом относились к занятиям. Пожалуй, благодаря этим урокам поэт, поначалу совсем не знавший русского языка, стал говорить по-русски почти без акцента. Каролина оказалась прекрасным педагогом и восприимчивой ученицей.
Она горячо ждала встречи с наставником. Скоро взаимный интерес перешел во влюбленность. Сам учитель при этом не слишком отдавал себе отчет в том, какие, собственно, чувства он питает к ученице. Зато его неразлучный спутник Дашкевич увлекся Каролиной всерьез.
В возрасте Мицкевича полагалось иметь семью, это было признаком респектабельности, положительности. Кроме того, сильно нуждавшийся поэт серьёзно задумывался о браке как о средстве поправить свое материальное положение. Ему весьма пришлась по сердцу Евдокия Бакунина, дочь сенатора, родственница М. И. Кутузова, живой ум которой очаровал поэта. Он рассказывал приятелю, что девушка очень нравится ему «по характеру и уму, ибо она совсем некрасива». Но он здраво полагал, что знатную и богатую невесту ему не отдадут.
Рассматривались и претендентки из польской колонии, которые были предпочтительнее как католички, но ничего особенного на его взгляд не представляли.
Известная пианистка Мария Шимановская (1789–1831), «царица звуков», как он ее называл, принадлежала ему и без венца, к тому же не намеревалась связывать себя узами брака. Кроме того, она была для него старовата. Ее дочь, прелестная Целина, – напротив, слишком юна.
