Продолжение предыдущей
Я подошел к краю сцены. Встал там в некотором замешательстве.
– Пожалуйста, не надо, – услышал я тот же голос. – Это плохая пьеса. Не надо ее играть.
– Т-твою мать, – сказал Савик за моей спиной. – Это же…
В белых кедах, с сумкой через плечо, ты стоял внизу и смотрел на меня. Узнать тебя было непросто. Твоя коротко стриженая голова была довольно небрежно перевязана белым шелковым шарфом чуть повыше ушей, да так, что из-под повязки только глаза блестели. Ты даже улыбнуться не мог, пусть и хотел. Левый уголок рта улыбался, а правый как-то безнадежно тянулся вниз.
– Вот черт, – сказал я сам себе.
Наверно, ты не расслышал. Только взмахнул ресницами.
Путаясь в дурацком черном плаще, я присел и спрыгнул со сцены. И оказался рядом с тобой.
Раньше мы были одного роста, но ты сильно похудел за время болезни и от этого словно вырос. И рука заодно стала тоньше.
– Я же понял, – сказал ты, стиснув мои пальцы. – Это про нас с тобой спектакль. Ты думаешь, я тебя предал. Ты только об этом и думаешь. Ты даже пьесы про это ставишь.
– Да мне все равно, – соврал я. И освободил руку.
Тем временем и Бездомный Поэт соскочил со сцены. Вот кто уж точно ничего не понимал.
– У нас перерыв? – спросил он.
Я пожал плечами. Поэт поправил очки, близоруко вгляделся и узнал твое лицо:
– О, ты Митя из «Фаста»? У меня подруга смотрит. Подпишешь ей фотку?
Он простодушно улыбался. Нас понемногу обступали студенты. Кто-то из девочек лез в сумочку за телефончиком – для селфи.
Ты отшатнулся. Обратился ко мне:
– Он теперь у тебя играет? Вместо меня? Почему? Он что, лучше? Потому что стихи пишет?
Улыбка сползла с лица очкарика.
– А тебя это сильно волнует? – спросил он. – Хочешь поговорить об этом? Ну, поговори…
Сбросив сумку на пол, ты вплотную подступил к нему (он был пониже ростом). Поднял руку и зачем-то ухватил его за подбородок двумя пальцами. Бездомный Поэт сердито мотнул головой. Отпихнул тебя, да так, что ты с трудом устоял на ногах.
– Держите своего героя, – сказал он мне. Снова поправил очки. Развернулся и пошел прочь. Кто-то из студентов последовал за ним. Девочки захлопнули сумочки.
Твои губы дрожали, на глазах показались слезы.
– Стихи пишет, – повторил ты не очень внятно. – Тоже хочет быть… мастером…
– Не плачь, – сказал я. – Что у тебя вообще с головой?
Вместо ответа ты взял да и сдернул повязку. Студенты ахнули: выше лба у тебя тянулся зашитый и заживший длинный уродливый шрам, похожий на неровный красный пунктир – от разбитого стекла, подумал я. Выглядело это так, будто кто-то злой, но неумелый собирался снять с тебя скальп, но почему-то не довел свое намерение до конца.
– Так получилось, – сказал ты, глядя только на меня.
Я молчал.
– Голова постоянно кружится, – сказал ты мертвым голосом. – И рука двигается плохо. Врачи предупредили, если я не буду слушаться, то они ни за что не отвечают.
Савик Рогозинский на сцене негромко похлопал в ладоши:
– Всем спасибо, все свободны, – объявил он зрителям. – Репетиций сегодня больше не будет.
– Я соберу реквизит, – сказал он мне.
– Держись, – это уже тебе.
Ты кивнул. С некоторым трудом вскинул сумку на плечо. Я помог тебе, поправил сползший ремень. Ты снова попытался улыбнуться – левым уголком губ. Я заметил, что пара твоих зубов на этой стороне куда-то делись. Зажившие десны казались алыми, наверно, из-за света софитов.
Чувство вины, что я почувствовал, было неожиданно острым. Я поборолся с ним и, кажется, поборол.
– Ну и куда ты теперь? – спросил я.
– Не знаю… Вернусь к маме. В Костомукшу.
– Опять врешь, – сказал я устало.
– Ты думаешь, я вру? Да. Я такой. Я всегда врал. Я тебя предал. И Макса, и всех вас… Просто я думал… я хотел… стать самым лучшим. Впереди вас всех. Я ведь когда… тогда… убрался на «мерсе»… я хотел трансляцию включить. Типа видеострим. Прямо на ходу. Для тебя. Чтоб ты видел: скорость двести, и уже никто не догонит… ну да, это было глупо…
Я вздохнул. Я все равно не увидел бы твою трансляцию, думал я. Мой телефон хранился в сейфе у доктора, Тимура Макбетовича. А я сам – в одиночной палате с дверями без ручек.
Ты про это не знал. Ты говорил дальше, глотая слова и запинаясь:
– Я тогда больше всего хотел, чтобы ты пожалел, что меня выгнал. Чтобы ты вст… встревожился. Чтобы ты сказал… что ты беспокоишься… чтобы ты позвонил и сказал: куда ты гонишь… стой… а я бы не остановился…
Я вздохнул еще тяжелее. Какой ты к черту übermensch. Просто мальчишка из неполной семьи. Ни отца, ни братьев. Только бредни про театр.
– И еще… – проговорил ты. – Еще я очень хотел… чтобы ты сказал… чтобы я вернулся.
Я не смог сдержать усмешку:
– И ты бы вернулся?
Я живо представлял себе этот твой стрим. Ты ерзал в кресле белой кожи, вытянув руку с телефоном, и ловил ракурс получше, чтобы было видно спидометр. Другой рукой держался за руль. Скорость ползла вверх. Справа и слева другие пацаны в глянцевых торпедах мчались по трассе к своему успеху. Но ты же хотел быть первым.
Хрен бы ты вернулся, думал я.
Ты молчал и смотрел на меня. Слезы текли у тебя по щекам. Странно, думал я дальше. Я сто раз видел твои слезы, но никогда не видел, как ты плачешь по-настоящему.
– «Мерина» так жалко, блин, – выговорил ты наконец. – AMG, шесть литров. Такой… классный… он такой один в салоне был… а я его так про[…]бал по-глупому. Я же только первый взнос и успел заплатить. Помню, договор подписывал… еще ручка была такая красивая, черная, с золотым пером…
– Какая еще ручка, – сказал я. – С каким еще… пером… Митька… эй… погоди, ты чего?
Здесь по ряду причин мне придется остановиться и прервать мой рассказ. Я даже не спрашиваю у тебя разрешения, потому что ты все равно не ответишь.
Эпилепсия – скверная штука. Сперва ты начинаешь заговариваться. Потом твой взгляд теряет концентрацию. Потом ты пытаешься успеть позвать на помощь и чаще всего не успеваешь. Да и помочь тебе никак нельзя. Можно лишь попробовать разжать тебе зубы и вложить между челюстей платок, свернутый жгутом, чтобы ты не прикусил язык, и положить тебя на бок, чтобы ты не задохнулся. Бессмысленно даже вызывать скорую помощь, потому что она приедет через сорок минут, когда приступ уже
