гусеницей следующие триста лет, а то и вовсе — глистом.
— Вот видишь?
— Вижу, — вздохнула я, уже смиряясь с мыслью о собственной бесполезности. Вот как тут убедишь? Что ни скажи, а лучше промолчать. Разве что уж вовсе для очистки совести поинтересоваться. — И даже шанса не дадите?
Теперь задумалась уже Аласта. И выглядела при этом очень странно. И не хотелось ей, и не моглось, и так выглядят, когда принимают какое-то неприятное для себя решение. Или ставят над собой эксперимент. Тоже неприятный. Но — необходимый.
— Шанс — дам. Наверное.
— Какой? — тут же ухватилась я за оговорку. Хоть какой бы… а уж мы попробуем вылезти! От этого и люди зависят, и драконы, да и Фейервальд жалко. Хороший он мир…
— Вот такой. Тебя тоже предавали, и тебе было больно.
— Да.
— На этом тебя Даннара и подловила.
Я кивнула. Подловила. Да. И что с того?
— Кстати — ты не волнуйся. Боги свое слово нарушить не могут. Так что в том мире у тебя-другой все хорошо. Как видела, так и сбудется.
Я выдохнула.
Не то, чтобы я сомневалась, но… так, с подтверждением, и надежнее, и приятнее.
— Спасибо.
— Не благодари. А шанс тебе — вот. Если докажешь мне, что все поправимо — прощу я этого… Варта. И проклятие свое сниму. Слово даю.
— Как доказывать?
— Да уж не математикой, понятно. Тебя тоже обидели и предали. Тебе тоже плохо и больно. Вот и докажи мне, что на том жизнь не кончается.
— Это как? Замуж выйти, что ли?
— Нет. Плевок цена тому замужеству. Ты хоть три раза выходи замуж, а если не любишь…
Я опустила голову.
Димку я любила. Было дело…
И сейчас мне искренне больно. Если бы не другой мир. Не драконы. Не Виола, с которой мы срослись душами. Не дела, которые надо делать…
Я точно знаю, будь я сейчас у себя дома, в Москве, и корчилась бы я от боли, как раздавленная змея. И кусала бы во все стороны, и тошно мне было бы до ужаса.
Потому что ни одно умное и правильное слово не способно тебя вылечить от душевной боли. На это способны время и ты сама. Но — и только.
А со стороны тебе могут что хочешь говорить — не поможет. Некоторые вещи надо осознавать внутри себя. Не иначе.
— Именно. Вот тебе мое предложение. Если ты сумеешь полюбить — искренне, честно, настолько, что поставишь интересы чужого мужчины выше своих, рискнешь ради него самым дорогим — я поверю, что жизнь не закончена. А не сможешь — не обессудь.
Я потерла кончик носа.
Ага, делать ровно то, от чего зареклась. После Димки я себе честно клялась, что ни один мужчина, никогда, ни за что… А уж чтобы я, обжегшись, да влюбилась… я что — дура⁈
— Полагаю, что нет, — со змеиной ухмылкой сообщила богиня.
Я поняла, что попала в классическую вилку. Но…
— А вдруг я через год помру? Тогда точно не успею влюбиться… и что с нашим договором будет?
Аласта задумалась.
— Это проблема. Вы, смертные, очень хрупкие.
Я развела руками. Да, мы такие. На том стоим и тем живем. И умираем тоже.
— оговорим сроки? — предложила я. — Скажем, сто лет?
Аласта погрозила мне пальцем.
— Нет. Сроки будут такие. Если до твоей смерти ты сумеешь что-то подобное, неважно, через год или через сто лет, я сниму проклятие. Если нет… ладно! Я позабочусь о твоем хорошем посмертии.
— Получается, я в выигрыше и так — и этак?
Аласта пожала плечами.
— Ты первая, кто сумел до меня докричаться. По-настоящему. Ты сама это пережила, ты держишься, ты живешь дальше. Не как мои жрецы…. Они красиво говорили, а в душах — пустота. Непонимание. Равнодушие… лишь бы я и дальше помогала, лишь бы они получали деньги.
— Нашему тренеру было не все равно. Но мы ему давали прибыль, — честно созналась я. — Лошадь кормят, чистят, ухаживают… и сдают на живодерню, когда она уже не может приносить доход.
— Практически, — согласилась богиня. И улыбнулась почти по-человечески. — Я не стану подталкивать тебя к пропасти, ты сама будешь делать свой выбор, и сама идти вперед. Но когда твоя дорога завершится, мы поговорим еще.
Я кивнула.
— Это царские условия. Я согласна, конечно.
— Ты не веришь, что полюбишь.
— Не верю. И вы тоже.
— Не люблю проигрывать, — взмахнула рукой Аласта. — что ж, договор заключен.
— Если до моей смерти я сумею полюбить — искренне, и пожертвовать ради любимого всем, включая жизнь, вы снимете проклятье.
— Да. Условие — ты никому об этом не говоришь.
— Почему?
— Потому что найдется много мужчин… ты поняла.
— Но речь ведь будет идти не о них, а о моей способности любить?
— Это должны быть искренние чувства. А не обольщение.
Я вздохнула.
Учитывая мой змеючий характер, вряд ли я польщусь на жиголо. Димка меня все же любил — вначале. Это потом он полюбил другую, но какое-то время его чувства были искренними.
Аласта кивнула.
— И это верно. Что ж. Договор заключен, ты хранишь тайну?
— А Виола?
— Драконица? Она ничего не увидит. Ты сама расскажешь то, что захочешь.
— По рукам, — вздохнула я.
И протянула руку вперед. Коснулась стены «водоворота».
Аласта погрозила мне пальцем.
— Не надо. Я сама.
И на ее ладони вспыхнуло что-то черное. Как воронка… и я тоже почувствовала
