тихий всхлип. Зашуршала ткань платья — Эвка вышла из гостиной. Спустя несколько секунд на кухне загремели передвигаемые горшки. Водяной прислушался к этим звукам и вполголоса сказал, глядя Максиму прямо в глаза:
— Я никому не позволю обидеть своих девочек. Они — всё, что у меня есть в этой жизни. Каждый раз, выдавая дочку замуж, я смирялся с тем, что приходится отпускать её из-под отчего крова. Так должно быть. Это правильно. Это течение самой жизни. Если бы Эвка сказала, что тоже хочет переехать в дом мужа — я бы не стал возражать. Но, конечно, меня радует то, что вы остаётесь здесь. Только помните, пан Резанов: я никому не позволю обидеть своих девочек.
В прозрачных зелёных глазах на мгновение отразился всполох пламени в камине. Парень медленно кивнул и сказал:
— Я это знаю и не забуду.
Кабурек как-то разом обмяк, поёрзал в кресле, устраиваясь поудобнее, сделал сразу несколько глотков из своей кружки, покряхтел и уже совсем другим тоном добавил:
— Она не была такой. Моя младшенькая. Это случилось, когда утонуло солнце. Сколько раз я уже слышал за спиной шушуканье: упрямый Кабурек, чёртов сын, проклятый гордец! Нет бы взять, да помочь. Нет бы вытащить солнышко из Чертовки! Что им, — он как-то безнадёжно махнул свободной рукой. — Никто из тех, кто шепчется, даже не задумался: если б я только мог достать солнце, вернуть Эвке её истинный облик — я бы нырнул, не задумываясь. Даже если бы мне сказали, что обратно уже не вынырну. Но здесь я не могу ничего, — с горечью закончил водяной.
Они допили пиво, посидели ещё немного в молчании. Макс раздумывал, не отправиться ли теперь спать, но не хотел, чтобы такой уход был воспринят как бегство от проблем. Тем более что парень понимал: тесть, скорее всего, сказал ему в этот вечер даже больше, чем намеревался. Максим ещё терзался сомнениями, когда в гостиной снова появилась жена. Эвка поправила оплывшие свечи, зажгла несколько новых и внесла поднос с горшком. Глаза женщины были красными, но слёзы уже были тщательно вытерты и на старческих губах теплилась застенчивая улыбка.
— Пан Резанов! — бодро вскочил из кресла водяной. — Вы до сих пор не пробовали нашу здешнюю уху? Замечательно! Вот мы вас сейчас угостим!
* * *
Пятничный день пролетел незаметно. Впервые Максим завтракал не только вместе с тестем, но и с женой, хотя ела Эвка мало, и за едой не проронила ни слова. Парень некоторое время гадал, была ли её застенчивость следствием случившегося превращения, или естественной чертой характера, но потом решил и об этом спросить у рабби Лёва. Правда, оставалось неизвестным, захочет ли вообще старый каббалист отвечать на вопросы младшего стража.
«В конце концов, хоть попробую», — решил Макс и, перестав терзаться сомнениями, налёг на яичницу.
В кордегардии Шустал, узнавший о своём назначении, встретил приятеля хмуро, но после того, как Максим предложил поставить всей десятке бочонок пива — такая щедрость обошлась ему в тридцать крейцеров за примерно пятидесятилитровую ёмкость, которую из ближайшей пивной прикатили в кордегардию два гремлина — и сам Иржи, и его солдаты быстро примирились с перспективой беспокойной ночи. Остаток дня Макс провёл, расспрашивая Шустала о том, какие именно кошмары попадались разным патрулям в Йозефове, и к чему в целом нужно быть готовым. В какой-то момент их беседы прервал пан Бочак, загнавший младшего стража — а заодно и капрала — упражняться в фехтовании.
Около шести часов вечера Иржи заявил, что пора выдвигаться, и на недоумённый взгляд приятеля пояснил:
— У них с наступлением темноты шаббат. Зажгут свечи и до ночи субботы пальцем не шевельнут, потому что не положено. Нужно успеть поговорить с рабби Лёвом до того, как он отправится в синагогу.
Десятка, обогнув костёл Святого Духа, бодро зашагала на север по Кржижовницкой улице. Проплыла справа и осталась позади громада Клементинума, кое-где закрытая строительными лесами — иезуиты всё ещё продолжали приводить в порядок и ремонтировать доставшееся им имущество. Перезвоном кузнечных молотов и жаром горнов встретил стражников створ Платнерской улицы; в угловой мастерской трудилась целая ватага гномов, а над аркой входного портала был установлен полный рыцарский доспех, тщательно выкрашенный белой краской.
Уже на пограничной Капровой улице пейзаж стал неуловимо меняться. Дома по её левой стороне сомкнулись, словно вставшие плечом к плечу ратники; между ними не было ни единого проулка или проезда, а немногочисленные ворота во дворы были закрыты и заперты. Мелькнули вдалеке башни костёла Святого Валентина на перекрёстке со Святовалентинской улочкой, но Шустал повёл своих людей дальше. Остался слева речной берег и теряющаяся в зарослях колея древней торговой дороги, когда-то выводившей к деревянному мосту на Влтаве, а теперь — к броду, доступному на исходе лета, если год выдавался жарким и река сильно мелела.
Справа, из-за угла последнего дома, выступил угрюмый силуэт Кладбищенских ворот. По сути, особенных усилий при их возведении не потребовалось: строители всего лишь перекрыли существовавший между домами неширокий проезд массивной каменной аркой. Макс невольно отметил про себя, что вход в помещения над воротами устроен с наружной стороны, а не из Йозефова. У дверей, возле ещё не разожжённой жаровни, стояли и переговаривались три городских стражника с алебардами. Они равнодушными взглядами окинули марширующую десятку и даже не сделали попытки заступить ей путь.
Иржи усмехнулся и, не задерживаясь, повёл патруль вглубь Еврейского города.
Сразу за воротами улица резко сузилась, дома будто шагнули ближе к дороге и нависли над ней так, что верхние этажи их почти смыкались, а свесы островерхих крыш на противоположных сторонах улицы совсем чуть-чуть не касались друг друга. Теперь здесь едва хватало места для того, чтобы могла проехать телега и одновременно с ней пройти слева и справа пешеходы — а в некоторых местах пешеходам явно пришлось бы прижаться к стене, пропуская повозку.
Сама мостовая также изменилась. Она враз потеряла любое представление о прямоте, начав петлять и извиваться, как небрежно брошенная на землю верёвка. В отличие от внешнего ряда домов, держащих на запоре свои ворота и дворовые проезды, внутри Йозефова почти всё стояло открытым. Калитки держали не запертыми, воротные створки из серых от старости и дождей досок, местами просевшие, перекосившиеся и даже, похоже, начавшие врастать в землю, казалось, вовсе были не в состоянии закрыться.
Вместо аккуратных фасадов в два, три или четыре окна здешние первые этажи, выложенные из камня, почти поголовно предпочитали смотреть на
