вообще никакой роли. Она не выказывала ни настоящей поддержки, ни прямого осуждения. Ситуация с Володей её будто бы вообще не тревожила. Сильно сетовала Настя лишь из-за порки – называла это совершенно несправедливым. Но и то лишь потому, что «у всех есть пг'аво на любовь!».
Смешно.
А после того как Яков вмешался в Анфисину гнусную самодеятельность, после того как отпустил их всех спать – впервые отменил порку, – Настя и вовсе залилась соловьём о несказанном Маришкином везении.
Везении, серьёзно?
В конце концов, Ковальчик просто отчаялась ожидать от неё чего-то иного. Просто перестала принимать участие в фарсе, поданном под соусом дружеской беседы.
Настя, вероятно, просто поехала головой.
Как можно было настолько закрывать на всё глаза?
Или вот: перед тем как отправиться спать, подружка ни с того ни с сего возьми да скажи, что в этом доме ей почему-то «даже каплю тепег'ь нг'авится». И дело было даже не в том, насколько невероятными показались Маришке эти слова. А в том, как внезапно тема беседы о мальчиках и учительском добродушии перекочевала на это.
Настя заявила, поглаживая пальчиками изголовье кушетки, будто чувствует себя немного обедневшей княжной, да и вообще у места этого «такая дг'евняя истог'ия», что если бы стены могли болтать, то она с удовольствием бы их послушала.
О, Маришка бы тоже послушала. Скольких несчастных этим стенам уже удосужилось сожрать.
И в чём могло быть дело? Старый княжеский дом сумел очаровать Настастью? Не для того ли, чтобы помешать Маришке сбежать?
Дом и сам был Навьим творением? Обладал… разумом?
Маришка поморщилась. Мысли её были странными, да вот только избавиться от догадок о том, будто мерзкая княжеская усадьба потихоньку влияет на каждого из новых своих обитателей, было невозможно, не хотели они так просто убираться из головы. Потому что все… все… они вели себя здесь как-то иначе. Будто пустошь да пустой старый особняк оголяли в каждом совершенно какие-то глубоко запрятанные, но, без сомнений, худшие черты.
Кроме разве что Якова. Учитель стал проявлять здесь к ним какое-то неожиданное терпение. Да только и это было престранно.
За старой деревянной оконной рамой, усеянной паутиной трещин поверх слоя белой краски, снега становились всё больше и больше.
Маришка мечтала хотя бы задремать. Но длинные борозды, оставленные на спине розгой, болели. Но обзывательства, бросаемые другими воспитанниками в спину, эхом перекатывались в голове. Но Володино молчание, но Настина отчуждённость, но странное поведение Якова, но увиденное в первую ночь чудовище не позволяли ей сосредоточиться даже на привычной молитве.
Она лежала, смежив веки так плотно, что перед глазами танцевали чёрные пятна. И всё, что она могла делать, – думать. Думать, думать и думать. Пока в один миг слух, натренированный годами приютской жизни, не уловил мягкие шаги за дверью.
Мягкие… шаги.
«Всевышние».
Маришка как-то обречённо-нехотя распахнула глаза. Кто-то шёл по коридору. Хрустящий под ногами сор выдавал уверенную, твёрдую поступь.
«Уж мертвецы-то так не ходят. Наверное…»
Приютская приподнялась на локтях:
– Настя!
Подруга не отзывалась, свернувшись калачиком под тонким одеялом. Слёзы на щеках уже высохли, она выглядела вполне умиротворённой.
– Настя!
«Нечестивый бы тебя побрал!»
Маришка невероятным усилием воли заставила себя сесть на кровати. От вспышки боли, когда воспалённая кожа на изувеченной спине натянулась, она зашипела.
Сморгнув пелену, приютская схватила подушку и швырнула её на другой конец комнаты:
– Настя!
Подушка угодила той прямиком в лицо, и в следующий миг девочка подскочила на кровати, взъерошенная и перепуганная, как ворона в грозу.
– Кто-то идёт, – шепнула Маришка, указывая пальцем на дверь.
– Ты в своём уме?! – голос у Насти был хриплым и громким.
– Не ори! – зашипела на неё подруга.
– Зачем ты?..
– Там кто-то есть!
– Что? И что?
«Действительно – и что?» – едко подумала Ковальчик. И сделала большие глаза.
Настя, вздохнув, спустила ноги с кровати и на цыпочках прокралась к двери. Спросонья она двигалась неуклюже. Так на себя непохоже.
– Нет, не открывай! – запротестовала Маришка, тоже выползая из-под одеяла.
Но подружка только наклонилась и приложила ухо к замочной скважине. А в следующий миг отпрянула, и, повернувшись к соседке, одними губами произнесла:
– Там кто-то за дверью…
«Да что ты?!» – хотелось рявкнуть Ковальчик, но она не успела.
Потому что над Настасьиной головой вдруг дрогнула дверная ручка. И девушка осела на пол.
– Отойди! – зашипела Маришка.
Но было поздно. Подружка замерла, как испуганная коровёнка. А дверь неспешно – вершок за вершком – принялась отворяться. Настя так и застыла на месте, не в силах оторвать от неё выпученных глаз.
Дверь с глухим стуком ударилась о её лодыжки. И Маришка скрипнула зубами.
На пороге стоял всего лишь Володя. За спиной которого, точно верный пёс, маячил Александр. Даже Нечестивому Ковальчик порадовалась бы, пожалуй, в тот миг куда больше.
Она молча глядела на него, опускаясь обратно на кровать.
Хотелось выплюнуть: «Убирайся», да больно много чести. Ей и полслова для него было жалко.
Приютские проскользнули в комнату. Последний тихонько прикрыл за собой дверь.
– Я… я пришёл поговорить.
Маришка фыркнула.
Володя остановился посреди комнаты. И Маришка скрестила руки на груди. Глаза – будто две щёлочки.
– И извиниться…
Володя не умел извиняться. Делал он это скомканно и явно нехотя, избегая смотреть в глаза. Его взгляд блуждал по всей комнатушке, но с Маришкиного лица соскальзывал, будто то было натёрто мылом. «Порка… нам тут не впервой ведь…» – Ковальчик захотелось съездить ему кулаком по лицу. «Ты держалась неплохо…» – хотелось услышать, как на пол сыплются выбитые зубы. «Я не мог ничего сделать… ты же знаешь… ты девчонка и…» – хотелось, чтобы он вообще никогда ничего не смог ей больше сказать. Никому.
При всём при этом Володя постоянно теребил карманы брюк и покрывался розовыми пятнами – в скудном ночном свете едва различимыми. Сама Ковальчик всё время, пока он давил из себя извинения, молчала вопреки всем кружащим голову кровожадным мыслям. Рассматривала ногти, отдирала заусенцы, губами собирала выступающую кровь.
В оконные щели просачивался ветер. Задирал уголки простыней, свисающих с матрасов, форменные коричневые платья, перекинутые через изголовье, скрипел створками окон.
Настя с Александром не вмешивались – тихонько сидели у первой на кровати, лишь изредка обмениваясь многозначительными взглядами. Накануне перед сном после заявления о том, как прекрасен, оказывается, их новый дом, Настя сказала, что Володя просто «влюблён». Что Володя «пг'осто не понимает, как себя вести».
Маришка была с ней не согласна. Однако, даже несмотря на обиду и… что-то ещё, что-то ужасно противное и колкое, ей бы… наверное, хотелось бы в это
