Целый ряд исследователей признают за Константиной титул августы, полагая отсутствие чеканки в ее честь следствием того обстоятельства, что решение Константина не было реализовано до конца ввиду его скорой смерти[511]. Мы ограничимся осторожным предположением, что она могла на него претендовать – равно как и Ганнибалиан, официально именовавшийся «царем», претендовал на титул «царя царей». Брак Константины, для которой был намечен титул августы, с Ганнибалианом должен был очевидным образом поднять статус последнего, между тем как сам он в долгосрочной перспективе претендовал на персидский престол. Успешное завершение планируемой кампании против персов[512] должно было, по замыслу Константина Великого, в корне изменить расстановку сил в мире. Мы можем предположить, что схема 335 года была предварительным решением, не все мотивы которого ясны[513].
Предшествующая Константину политическая традиция тетрархии подразумевала обозначение наследника через провозглашение его августом[514]. Если принять распространенное мнение о привязанности Константина к тетрархиальной модели, то ему следовало назначить из числа наследников двух августов. Однако при жизни самого Константина это вряд ли было бы возможно в силу его амбициозной привычки к единоличной власти. Выше мы уже отмечали мнение Бёрджесса, полагавшего золотую чеканку в честь Константина-мл. и Констанция достаточным основанием видеть в них будущих августов. Однако резонны замечания Д. Вудса[515], полагавшего, что золотая чеканка в честь Далмация попросту могла не сохраниться ввиду предания его «проклятию памяти» после убийства летом 337 года, а большое количество золотых чеканок в честь Константина-мл. и Констанция могло свидетельствовать об их реальных заслугах, так как они были старше, во всяком случае, Константа и пребывали в ранге цезарей значительно дольше, чем он и Далмаций-мл. Так или иначе, серьезные трудности вызывает передача Далмацию-мл. главного детища Константина – Константинополя. Как бы то ни было, если предположить, что Константин намеревался возродить тетрархию, то ему следовало определить августов, что он мог сделать перед смертью, как в свое время он сам стал августом при (предполагаемом с большой долей вероятности) содействии умирающего отца, Констанция Хлора[516].
Единственный наш подробный источник о последних днях Константина – Евсевий, который сообщает: «Сначала произошло расстройство в его теле, потом открылась в нем болезнь. Поэтому, оставив свой город (Константинополь. – И. М.), он отправился на теплые воды, а оттуда переехал в город, одноименный своей матери (Дрепан/Еленополис. – И. М.). Здесь, проводя время в храме мучеников, он воссылал к Богу усердные молитвы Потом он переехал отсюда в предместье города Никомедии» (Vita Const. IV.61). Аноним Валезия называет местом смерти «предместье Константинополя» (Origo 6.35); Арелий Виктор – «село близ Никомедии, называемое Ахирона» (De caes. 41.16); Евтропий – «государственную виллу в Никомедии» (Brev. X.8.2); Иероним – «государственную виллу Ахирона близ Никомедии» (Chron. p. 192 x). Итак, перемещение Константина перед смертью надежно зафиксировано традицией, что подкрепляет свидетельство Евсевия. Если император способен был выехать из Константинополя и умер уже в дороге, то перед смертью он должен был достаточное время пребывать в сознании (согласно Евсевию он посетил курорт и усердно молился). Поскольку для переустройства ойкумены времени уже не было, Константину следовало озаботиться распределением власти. Евсевий отмечает, что он назначил раздачи жителям Рима, а также подчеркивает факт передачи детям «жребия власти»[517] (Vita Const. IV.63). Однако неясно, каким титулом наделил Константин сыновей; кроме того, Евсевий ничего не говорит о племянниках (хотя бы о Далмации, которого сам упоминал в 336 году). Последнее обстоятельство, впрочем, понятно – Далмаций погиб летом 337 года; и чуткий Евсевий, кажется, просто вычеркнул упоминания о нем по причине предания его забвению[518]. В этой связи мы можем предположить, что смазанное сообщение Евсевия – фикция, не передающая реального содержания завещания. Попробуем его реконструировать.
b) Завещание Константина Великого
Ближайшая к Евсевию традиция молчит о завещании. Текст Анонима Валезия испорчен интерполяцией из позднего Орозия: «хорошо устроенное государство передал сыновьям» (Origo 6.35 = Oros. Hist. VII.28.31). Евтропий указывает, что Константин оставил наследниками «трех сыновей и одного племянника» (Brev. X.9.1). С какими титулами и полномочиями – автор не уточняет; скорее, это сообщение является отголоском «схемы 335 года». В середине 350-х гг. Юлиан в своем панегирике Констанцию отмечает, что этот сын «устремился к нему (Константину Великому. – И. М), когда он был жив и удручен болезнью; когда же он умер, то оказал ему почести» (Orat. I.16 d). Застал ли Констанций отца в живых? Из текста Юлиана следует, что Констанций все-таки прибыл уже после смерти отца. Кто же вызвал Констанция? Юлиан нигде не говорит, что его призвал сам умирающий отец; Евсевий, обстоятельно описывающий последние дни жизни императора, ни словом не упоминает желания императора увидеть сыновей или племянников. Более того, он отмечает, что военные командиры сами избрали гонцов к цезарям «из военных сановников людей, издавна известных верностью и преданностью императору» (Vita Const. IV.68). Можно предположить, что они отправили гонцов к братьям уже прибывшего Констанция, однако в таком случае непонятно, почему он не сделал этого сам? Предположить его враждебное отношение к братьям не представляется возможным в силу того, что он в итоге поделил с ними власть[519]. Значит, гонцы были посланы военными ко всем цезарям либо перед самой смертью Константина, либо в ее момент. Обратим на это внимание. Затем, если Констанций прибыл первым, то он первым имел возможность ознакомиться с завещанием. Внятные свидетельства по этому поводу мы находим у церковных историков. Руфин Аквилейский, церковный историк второй половины IV века, переводчик на латинский и продолжатель Евсевия, передает следующее: «Константин, [написал] сыновьям завещание о наследовании Римского государства. Поскольку в то время Констанций, которому была определена власть над Востоком, не присутствовал [при отце], Константин, как говорят (sic), тайно пригласив пресвитера, которого. рекомендовала ему сестра[520], , передал ему завещание, которое написал, чтобы никому, кроме Констанция, пока тот не прибудет, его не отдавал. Когда же Констанций прибыл, пресвитер передал ему сохраненное завещание» (Hist. Eccl. I.11[521]). Руфин в целом основывается на сообщении своего главного источника информации, Евсевия, о передаче власти сыновьям Константина, однако развивает его на основании невнятных слухов. Пишущие в начале V века Сократ и Созомен[522], однако, повторяют рассказ о пресвитере – арианине уже без всякого сомнения (Soc. Hist. Eccl. II.2; Soz. Hist. Eccl. II.1). Созомен при этом «раскрывает» один из пунктов завещания: «Еще сам Константин при жизни хотел вызвать епископа Афанасия из ссылки и, говорят, выразил это желание даже в своем завещании» (Hist. Eccl. II.2). Итак, в повествовании церковных историков появляется пресвитерарианин, участие которого объясняет возвышение арианской партии в правление Констанция. При этом Созомен – со ссылкой на некие слухи – указывает, что одним из пунктов завещания было возвращение из ссылки противника ариан Афанасия. Передача в руки арианам завещания с требованием вернуть из ссылки их же противника выглядит совершено нелогично. Мы должны сделать вывод, что наши три автора ничего не знали о завещании в действительности, а только дополняли положение Евсевия о передаче власти сыновьям слухами из двух противоборствующих традиций – арианской и антиарианской. Поскольку у нас есть сочинение арианского историографа, Филосторгия[523], обратимся к нему: «.Константин скончался в Никомедии от снадобий, [полученных] от братьев. Ощущая приближение смерти и понимая, что это был коварный замысел, он написал завещание, в котором потребовал отмщения убийцам; а совершить это он велел тому из сыновей, который прибудет первым . Это завещание он отдал Евсевию, [епископу] Никомедии. [Евсевий] вручил бумаги сыну его (т. е. Константина. – И. М.), Констанцию, который опередил прочих [братьев]» (Hist. Eccl. II.16; p. 27–28).
