смейся, ладно?
– Я серьёзен.
– Папа… Когда я буду жить отдельно?
Я почесал затылок. Эк радикально-то.
– Можем снимать тебе квартиру, – осторожно предложил я. – Но что ты там хочешь делать?
– Не в этом дело, – помотал он лохматой головой. – Когда мне можно пойти дальше? В следующий месяц?
Я открыл было рот, но тут же его закрыл. Вид у сына был такой, словно к этому вопросу он долго готовился.
– Ты же не увидишь маму, – сказал я единственное, что пришло в голову.
– Почему?
– Ты же знаешь, как мы перемещаемся.
– Думаешь, у меня не получиться самостоятельно? Барри мне говорил…
– Нашёл кого слушать, – прервал я сына. – У него лапши хватит на сто твоих ушей.
– Но не только он. Мне и репетитор по физике объяснял, что если я могу перемещаться с вами, то теоретически могу и сам.
«Вот ещё новости», – недовольно подумал я. «Надо будет настучать на физика – Дозор обещал репетиторов поставлять, а не мозгокрутов. То-то мне его рожа не понравилась – сорока нет, а борода как у Солженицына. Или это другой?»
– Послушай, Пашка. У тебя уникальная ситуация. Ты – тот случай на миллион, да что там на миллиард. Никто не знает, сможешь ли ты быть хомо новусом или превратишься в обычного человека.
– А может мне того и хочется? – дерзко просил он. – Не хочу быть уникальным. Уникальный значит один, одинокий, понимаешь?
Тут его словно прорвало. Я всё услышал – и про отсутствие друзей и вскользь (стесняется, наверное) про отсутствие подруг и про то, что он не понимает, зачем жить, и прочая подростковая чепуха.
– Стой! – я поднял руку. – Давай поспокойнее.
Пашка пожал плечами. Сердится. Когда сразу не по нему, то тут же сердится.
– Послушай, Паша, – продолжил я. – Мы с мамой хотим тебе только хорошего. Нужно закончить школу, а потом…
– Вы с мамой? – возмутился он. – Вы с мамой?! Да нету никаких «вы»! Живёте каждый в своём месяце, как в капсуле.
– Ты не можешь про нас так говорить! – разозлился я. – Много ты знаешь! И вообще, тебе ещё учиться…
– А зачем мне учиться? – чуть не прорычал он. – Куда мне потом?
Тут он попал в самую точку. Мне оставалось лишь беспомощно разевать рот, в надежде, что нужные слова сами родятся.
– А что ты хочешь? – взял я себя наконец в руки.
– Я хочу, чтобы ты меня отпустил.
– А потом?
– Потом… Буду путешествовать. Жить. Может быть, пойму зачем я такой уродился.
– Ты сам не знаешь, – констатировал я с некоторым злорадным удовлетворением.
Ишь губу закусил. Упрямый. А ведь, действительно, взрослеет, надо с ним что-то делать. Не вечно же под нашим крылом быть.
– Давай-ка договоримся так. Паша, ты подумай, что ты в самостоятельной жизни хочешь делать. Посоветуйся с дядей Кешей. С физиком твоим. С кем хочешь, в общем. А потом поговорим.
– Потом… – эхом откликнулся он.
– Потом, – подтвердил я. – Это означает, что я всерьёз хочу поговорить. Ты думаешь, мне известны все ответы? Сам побегу консультироваться.
– С Алисой? – усмехнулся сын.
– С ней тоже, – согласился я, не понимая, чего он ухмыляется.
– А ты знаешь, что Алиса твоя – это нейросеть?
– Кто?
– Нейросеть… Ну, компьютер такой. Мне Юрий Юрьич рассказывал, что у Дозора есть доступ. Это экспериментальная установка.
– Этот твой Юрьич он с усами?
– Нее… С усами был тот, кто биологию преподавал. Ты всегда путаешь.
– Понятно.
За нашим столом снова воцарилась если не тишь, то благодать. Только теперь это вряд ли надолго, Пашка упёртый. Ритке надо будет доложить, только осторожно.
***
– Адрес дядя Кеши запомнил? Контакты дозорных в декабре? В январе можешь заглянуть в Клин, там живёт Катя. Екатерина Васильевна… Позже…
– Знаю, пап. – просто сказал он, и я умолк.
У нас оставалось несколько минут. Наверное, надо было ещё что-то сказать. Но в голове рождалась либо пафосная чепуха, либо тяжело ворочались сомнения в правильности происходящего. Но его нельзя и не нужно было удерживать. Сто раз об этом было передумано и переговорено, но, как говорится, сердцу не прикажешь.
Пашка к шестнадцати годам раздался в плечах, окреп. Сказывались занятия спортом, на которых практически настоял Дозор.
– Постарайся прислать весточку. Мама и я порадуемся.
Паша вздрогнул. Зря я, наверное, про маму, тоже ведь переживает.
– Помни и знай, что мы тебя любим, Паша.
– А маму ты любишь? – вдруг спросил он.
– Конечно, – твёрдо ответил я.
– Но вы же даже не разговариваете, – вырвалось у него. – Какая это… Как это…
Это правда. С идеей расставания с Пашей Рита так и не смирилась. Мы, конечно, разговаривали, когда встречались. Но сухо, делово.
– Я всё равно её люблю, – сказал я. – И она меня любит. Так случилось, что нам непросто оказалось быть родителями-новусами. Но мы старались.
Он кивнул, будто нехотя.
– Прощай, папа.
– Прощай сынок.
Лицо его таяло в белёсой пелене, что забирала меня обратно. Ещё можно протянуть руку и забрать его с собой, но всё решено. Пашка уходил дальше. Мой сын навсегда уходил дальше. Его путь лежал в ноябрь, декабрь, в новый год, и далее по реке времени к встречам, делам и, может быть, подвигам, в которых отца уже не будет. Мне обещали, что за ним присмотрят, насколько это будет возможно, но наши табу по личной судьбе слишком сильны. Лучше и не знать. Это уже его путь, не мой.
Пашка исчез. Нет. Не он исчез, а я. Я вновь оказался в своей квартирке посреди октября, под светом полной луны, на которую хотелось выть от тоски. Наверное, это и называется взросление. Суметь расстаться, отпустить, знать, что ты уже не сможешь прикрыть. Согласиться с тем, что у твоего мальчика свой настоящий путь. Как быть дальше, я не знал.
Я вообще ничего не знал в этом новом взрослом мире, где мне предстояло жить.
[1] Стихи автора
Последний ход (I)
Вечер
