с его прихода открываю рот и интересуюсь:
– И чего же ты ждешь?
Мне трудно говорить: он ударил меня в челюсть, и теперь одна из десен кровоточит. Но я уже привычная к боли, крови, смерти. А вот он пока нет. Он встает и наводит на меня револьвер, руки у него трясутся.
– Я все это делал, потому что слишком сильно люблю тебя. Ты плохая, Барбара, ты дурная девчонка.
– Я знаю, давай же, убей меня, – подзадориваю я.
Он такой самодовольный, такой бесчувственный, а финал третьего акта с каждой секундой все ближе. Хватит с меня, надоело ходить вокруг да около. Я больше не боюсь умереть, я ждала смерти слишком долго и сейчас хочу лишь покончить со всем разом и больше не страдать. Но меня беспокоит неприятная логистика этого мероприятия – перестать существовать. Этой операции, как сказал бы кто-то.
Но он почему-то не стреляет. Вместо того чтобы выстрелить, он ходит туда-сюда, как несколько часов назад ходила я сама, будто заточенный в клетку лев. У меня есть преимущество: я уже прошла этот путь раньше него, я дошла до конца и теперь я спокойна.
– А твоя мать? – внезапно выкрикивает он. – О ней ты не подумала, когда схватила телефон и позвонила Эве? У тебя что, сердца нет? Чувств никаких? Что станет делать твоя мать, когда нас с тобой найдут мертвыми и весь позор падет на нее? Конечно, о ней ты не подумала, ты никогда не думаешь о последствиях, делаешь что в голову взбредет – и хоть трава не расти. Ты эгоистка, жалкая и отвратительная, и останешься ею навсегда!
Его слова звучали как фоновый шум, я будто слушала дешевый радиоспектакль. Теперь он пытается придумать неожиданный выход, я его знаю. Он полумертв от страха и пытается поймать меня в ловушку, но сам же в нее попадется. Я вижу, как ему страшно, и мне хочется расхохотаться. А что, если нас никогда не найдут? Эта мысль пронзает меня, пока он болтает и заламывает руки, как актер в шекспировской трагедии. А вдруг никому и в голову не придет спускаться в подвал? И тогда последующие поколения не узнают правды. Никто не узнает настоящей даты моей смерти, вместо нее будет та, из газетных некрологов, и никто не станет меня оплакивать, потому что для всех я уже умерла раньше. Эта мысль бесит меня: каждый имеет право быть похороненным по-человечески, чтобы близкие могли с ним проститься.
– Давай уже, убей меня! – Я театрально встаю на ноги и поворачиваюсь лицом к нему. Я не могу больше выносить этот фарс, я не могу больше ждать.
Но он явно нервничает и опускает револьвер.
– Это не так просто, Барбара. Я не могу тебя убить, я ведь люблю тебя.
Лжец, думаю я, лжец, какой же ты лжец.
– А может, если ты будешь хорошо себя вести, есть один выход…
Трус, какой же ты трус.
– Выход есть…
Я сжимаю кулаки и умолкаю. Он не может так поступить со мной, у него нет права продлевать мои страдания. Я была готова. Я хочу покончить со всем этим раз и навсегда.
– Давай же! Я хочу умереть наконец.
– Барбара, послушай…
Я зажимаю уши, не хочу ничего слышать.
– Барбара, детка, послушай, что я тебе скажу.
Я начинаю рыдать от отчаяния.
24. Эва Карраско
Эва не узнаёт женщину, которая выходит из кабинета со связкой ключей в руке, в бежевых шерстяных брюках и бордовой блузке. Эва не узнает ни ее походки, ни уверенных движений: женщина набирает номер и ждет ответа, нетерпеливо вздернув подбородок. Это Нурия Солис, но Эва даже голоса ее не узнаёт.
– Элисабет? Ты мне нужна. Бери машину и немедленно приезжай. Я оставлю близнецов у Лурдес со второго этажа, дам им с собой смену одежды. Когда приедешь, заберешь их к себе в Бильбао, я хочу, чтобы их тут не было несколько дней, потом все тебе объясню.
Не дожидаясь ответа, Нурия вешает трубку и направляется в комнату сыновей, а через несколько минут выходит оттуда вместе с ними, перекинув через плечо спортивную сумку. Она ненадолго уходит из квартиры, затем возвращается и снова берет телефон. Этот разговор более сухой, без подробностей.
– Добрый вечер, это Нурия Солис из отделения гинекологии. Передайте, пожалуйста, что я сегодня не выйду на работу.
И никаких объяснений.
Она вешает трубку, делает глубокий вдох, надевает короткое коричневое пальто, берет сумку, еще раз проверяет, что ключи на месте (она их положила туда несколько минут назад), и говорит: «Идем со мной».
Эва застывает с открытым ртом.
Это не может быть Нурия Солис, думает она. Это не та Нурия, которая сегодня открыла ей дверь, с вечно опущенным взглядом и надтреснутым голосом. Теперь она кажется выше, сильнее, моложе.
– Простите, но нам нельзя уходить, – быстро отвечает Эва. – Субинспектор сказал, чтобы мы ждали здесь и ничего не делали.
Новая Нурия Солис быстро смотрит на нее.
– Как хочешь. Если ты не едешь, возьму такси.
И выходит, не дожидаясь ответа, как не стала ждать ответа Элисабет или коллеги из больницы.
Эва подозревает, что Нурия Солис каким-то образом изменила свое тело. Она больше не женщина из плоти и крови, она превратилась в живого мертвеца, восстала из пепла, и теперь она сделана из божественной материи, которой не страшны ни чужая боль, ни переживания, ни препятствия. Она стала призраком. Эва сглатывает. А призрака не остановить: он проходит сквозь стены и в конце концов все равно окажется там, где захочет. Так что она, пожалуй, последует за Нурией. Эва встает и бежит за ней, как собачка.
– У тебя же есть права и машина?
– Да, – тут же отвечает Эва.
– Мне нужно, чтобы ты отвезла меня, куда я скажу. Дорогу я покажу.
Эва ведет уже целый час, она ни разу не ошиблась поворотом: Нурия дает указания четко, не колеблясь ни секунды. Направо. Поворачивай. На следующем светофоре налево. Они съехали с дороги на Жирону к Сант-Селони, а дальше – по сельским дорогам, которые Нурия знает как свои пять пальцев. Эва ни о чем не спрашивает, но знает: они едут в семейный загородный дом. Барбара обычно проводила там август, а Эва не раз там бывала. Дом девятнадцатого века, стоит в горах, а вокруг – сад, за которым давным-давно никто не ухаживает, заброшенный участок, по которому раскиданы четыре миндальных дерева и столетняя олива. Эва сглатывает слюну. Так вот где была Барбара все эти четыре года.
– Мы едем
