Книга Повилика - Катерина Крутова

на фотобумаге постепенно проявляются события далекого прошлого. Худой темноволосый мальчик не старше семи лет держит на коленях щенка. В руках ребенка горячая, истекающая жиром лепешка. Он отламывает кусок и делится с псом. Тот в ответ благодарно облизывает пальцы кормильца и бьет по грязным голым ногам радостно виляющим хвостом. Картина меняется — парень подрос. Слезы обиды текут по загорелому лицу, рубаха прилипла к спине и кровавые полосы проступают на ткани — следы хозяйской плети. Но подросток берет себя в руки, встает на колени и возносит молитву, полную прощения и благодарности за подаренную жизнь. А затем я вновь вижу темноволосого незнакомца — уже молодым мужчиной, истекающим кровью на пороге смерти. С огромным трудом из последних сил он вползает в самое сердце зарослей и слезы отчаянья текут по благородному лицу, смешиваются с потом и кровью и впитываются в землю у самых корней. А когда сознание покидает истерзанное тело, яркие лучи полуденного солнца пробиваются сквозь полог ветвей, и навстречу живительному свету тянется трава, молодая поросль кустарника и тонкие белесые нити дикой повилики. Они опутывают умирающего, укрывают растительным ковром, стягивают рваные края ран, стирают соль слез. Золото солнечных бликов оседает на юной липкой листве, опадает невесомой пыльцой и в неверном, колеблющемся свете из намеков и полутеней рисуется силуэт — эфемерная, едва различимая девушка в белых одеждах опускается рядом с павшим воином, обнимает прозрачными руками и кладет голову на грудь.

— Полудница приносит сон избавленьем от боли. Мокошь-мать принимает слезы и кровь. Сердце, не ведавшее зла, заслужило дар. Из крови и семени, из боли и страданий родился первый росток.

Голос еще звучит в голове, открывает тайны, а перед затуманенным видениями прошлого зрением постепенно возникают руины замка, старый двор и заросли, в центре которых мы с Ликой — держащиеся за руки, обвитые тонкими стеблями лиан. Нас двое — незнакомка с чуднЫми глазами исчезла, или вовсе померещилась. Но Лика продолжает смотреть отрешенным от мира взглядом туда, где еще недавно побеги и листья образовывали женскую фигуру.

А я вновь слышу — десятки голосов, высоких и низких, спокойных и резких, медлительных и спешащих. Они поют а-капелла:

— Лунный цветок, добровольно покинувший стебель…

Наши с женой сцепленные пальцы оплетают лозы дикого хмеля, браслетами обхватывают запястья, перчатками поднимаются до локтей. А под подушечкой моего большого пальца, в центре Ликиной ладони пульсирует шрам, память о дне разрыва. А голоса шепчут строки старинных преданий, и я вижу нашу кухню, себя — растерянного на грани истерики и Лику-Повилику, жертвующую жизнью ради господина.

— ….жаром согреет источник сердечной росы, — звучит в голове и слезы жены капают в турку.

— Зерна живые утратят способности к всходу, в прах обратятся, в судьбы жернова угодив.

И зеленый кофе темнеет, обжариваясь, и перемалывается в ручной мельнице.

— В море камней многоликое эхо прощанья ляжет прощеньем, на теле оставив свой след.

Свежий порез на ладони прижигается раскаленным песком.

— Дар очищенья по капле впитается в стебель, жизнь подаривший и смерть получивший взамен.

Кровь Лики растворяется в моем недопитом стакане.

Принята жертва. Цветок увядает.

Шрам под пальцами горит огнем, а обращенные на меня синие глаза полны слез. Шепчу, мучительно жаждая озвучить понятное без слов:

— Ты готова была умереть, отпуская меня…

— Как и ты, когда решил вернуться.

Мы оба знаем истину давным-давно. И в дальнейших словах нет нужды. Голоса ушедших Повилик затихают, оставляя нас наедине на прогалине посреди вековых зарослей. С наших все еще сцепленных ладоней спадают зеленые оковы стеблей. Пораженный, разглядываю руку — под браслетом часов проступила причудливая вязь орнамента из цветов и листьев, ломаные линии ветвей сродни сердечной кардиограмме. Теперь и я отмечен родовым клеймом.

— Мой господин, — Лика подносит руку к губам и целует кожу там, где под рисунком повиликового тату виднеются вены и чувствуется биенье сердца.

Нежное прикосновение жены будоражит. Притягиваю ближе и выдыхаю в облако ее сладкого дыхания:

— Моя любовь. Моя Повилика…

Поцелуй длится, пока я тону в бездонном озере глаз, пока наши пальцы справляются с застежками одежды, пока кожа к коже льнут жаждущие слияния тела. В первозданной наготе предстает передо мной Лика, и лишь тогда я отрываюсь, желая насладиться в полной мере ее красотой.

Но та, что давным-давно проросла в моем сердце, оглядывает себя с грустью и разочаровано выдыхает: «Слабое семя…»

Бледная кожа без родовых меток приговором контрастирует с темнотой теней. Но не успеваю я раскрыть руки в утешающих объятьях, как над руинами крепостных стен восходит луна и в ярком свете ее округлого полного лика тело моей возлюбленной вспыхивает перламутром. Ярче ночного светила озаряет оно заросший двор. Будто сама кровь загорается в венах, струится под кожей волшебный сок и расписывает полотно ночи ослепительными чернилами. От головы до пят — вязью над округлыми холмами груди, гроздьями белых цветов на бедрах, резными листьями на тонких лодыжках — в тонком изяществе сравнимые с работами великих мастеров — точно скрытые письмена под воздействием света, проступают узоры на теле Лики.

— Белая ипомея — лунный цветок — Лика вскидывает голову с горделивой радостью истинной королевы.

— Ничего прекраснее не видел в жизни, — признаюсь, вне себя от волшебства момента. И опускаюсь на колени перед восхитительной женщиной, к которой я прирос всей душой. Словно впервые видя, восторгаюсь своей женой — кончиками пальцев касаюсь светящихся линий — играю мелодию на полотне клавиш. Замираю и слышу благосклонный вздох. Моя госпожа принимает поклонение, милостиво позволяет ладоням скользить по бархатистой, как листья мать-и-мачехи, коже. И я припадаю губами к нежным бутонам, алмазными кольцами покрывшим пальцы ног, целую линию стебля, стремящегося вверх по бедру, и замираю там, где самый крупный цветок распустил лепестки, раскрывая чувственную сердцевину. Лика выгибается навстречу моим ласкам, а рисунки на ее отзывчивом теле живут, переливаются в лунном свете, трепещут потревоженные тихими стонами и разгораются все ярче. Эта ночь полна магии — первозданной божественной силы и любви.

Губы Лики пахнут цветами — вся она сладость и обещание счастья. На мягком травяном ковре (специально для нас поросшим белым клевером) мы становимся едины, прорастаем друг в друга глубже, чем вековые корни в древнюю землю. Наши желания, наши мысли — в движеньях рук, в ритме стонущих тел, в слетающих с губ признаниях…

— Любимая… — шепчу серебряному цветку, распустившемуся на мочке уха, и сцеловываю ответное:

— Мой господин…

А мелодия сердца звенит радостным аллегро, излечивая болезни, прогоняя сомненья и страхи.

Моя Повилика — хрупкий лунный цветок, разрушивший родовое проклятие… Та, чья