опасно, скоро подгорать начнем.
– Ох, Аллах, забрал бы ты меня к себе!
– Как видишь, Аллах и так к тебе милостив, дает возможность пожить еще немного.
– Да, Аллах ко мне милостив, – согласился Гулябша, – слава Аллаху!
– Быстрее, быстрее! – вновь подогнал бывшего шофера Моргуненко, направил луч фонаря на себя и только сейчас понял, что Гулябша до этого мига даже не ведал, с кем разговаривает, все шло вслепую.
– А-а, это ты-ы? – узнал Гулябша своего базарного охранника, вздохнул обрадованно: этот парень его в обиду не даст.
За пологом палатки было тихо, так тихо, что по коже невольно побежали мурашики, ни Моргуненко, ни Гужаев не любили такую тишину – слишком много опасного таила она в себе.
Очутившись на улице, Гулябша сгорбился по-стариковски и неожиданно захныкал.
– Тихо, тихо, Гулябша, – пробормотал Моргуненко успокаивающе, – ты же мужчина! – И добавил, словно бы внезапно обо что-то споткнулся: – Бывший.
То ли расслышал шофер это слово, то ли не расслышал, было непонятно, но он согнулся еще больше, громко хлебнул чего-то – возможно, воздуха, а возможно, чего-нибудь иного, закашлялся, давясь тем, что находилось у него в глотке.
Моргуненко толкнул его кулаком в спину:
– Быстрее!
От толчка Гулябша на пару метров улетел вперед, словно бы хотел разогнаться и подняться в воздух, но дальше пробного прыжка дело не пошло, в следующее мгновение ноги у него сделались вялыми, он сильно замедлил шаг и обиженно завсхлипывал.
– Быстрее! – Моргуненко снова толкнул его кулаком в спину, но на этот раз дальше толчка дело не пошло, более того – Гулябша стал волочить ноги еле-еле, они у него совсем ослабли, обвяли, превратились в веревочные.
Поняв, что Гулябша сейчас окончательно сдаст, обезножит, ткнется головой в землю, Моргуненко подхватил его под локоть, скомандовал Игорю:
– Помоги!
Гужаев подсунул руку Гулябше под мышку, приподнял, и вдвоем они поволокли шофера дальше. С места этого, из лагеря душманского, от которого остались лишь пустые палатки, надо было убираться как можно быстрее.
Хотя шума особого и не было, – скорее наоборот, – неведомо, какая сигнализация могла сработать, какая связь существовала с другими лагерями, расположенными неподалеку, такими же дырявыми, пахнущими порохом и горелой землей.
– Хы-ы-ы… – Гулябша заныл, будто испортившаяся бурдахайка, в груди у него что-то захлюпало, зафыркало, и Гужаев брезгливо откинулся от него – понял, что человек этот сейчас обделается, от него уже начало неприятно пованивать уборной…
Вообще не проще ли прострелить предателя – и самим тогда спокойнее станет, и долг будет выполнен, и от погони легче будет оторваться?
Гужаев приподнял шофера, как тряпичный куль, Гулябша повис над землей, задергал ногами, пытаясь дотянуться до тверди, Моргуненко, все поняв, приподнял его выше, и бывший шофер повис, как вареная сосиска на крюке безмена.
Через пятнадцать минут группа находилась далеко от смятого лагеря душманов.
Ночью же перешли границу. Ни с пакистанской стороны, ни с афганской разделительный рубеж никто не охранял.
Лишь подвывал ветер – единственное живое существо в округе, способное двигаться, да в небе слепо помаргивали обелесенные, подернутые мутной пленкой звезды – похоже, затевалась ненастная погода.
Уйдя километра на три в горы, поднялись по косому каменному ребру наверх, на площадку – место это было отмечено у майора Кудлина на карте и, сипя от усталости, повалились на холодные камни, – надо было и отдохнуть, и дыхание привести в порядок, и подготовиться к возможному бою.
Гулябша покорно следовал за группой – там, где надо было бежать – бежал, где группа переходила на шаг, переходил и он, не дергался, не вскипал возмущенно, не галдел и не хныкал, вел себя покорно – понимал, что голову ему могут открутить, как козлу, забравшемуся в чужой огород, – с радостной легкостью. И даже выпьют за это. Как положено у русских.
Наверное, понимал он и другое, – в Кабуле, если, конечно, Аллах позволит без потерь добраться до Кабула, его ожидает суровый суд и приговор этого суда будет беспощаден, поскольку ни шурави, ни сами афганцы ему похищения Михайлова не простят… Ждет Гулябшу одно – расстрельная стенка.
Место на ночевке Гулябше определили видное – в самом центре группы, вроде бы почетное место, но в нем он находился, как в тюремной коробке, ни вправо, ни влево сдвинуться не мог, обязательно натыкался на мгновенно проснувшегося бойца… Уйти с этой территории ему никто не даст. Гулябша не сетовал, не роптал, спать улегся там, где ему указали. А в сторону – ни на сантиметр.
Нахохлившиеся, потускневшие от предчувствия непогоды звезды смотрели на него сурово, словно бы не понимали, как мог такой благообразный человек уволочь в неволю и погубить другого человека?
Впрочем, все это – детские слюни, младенческий насморк, который лечат медом и сладкой затирушкой. На войне угрызений совести почти не существует. В том числе и у звезд.
В пятом часу утра, в тревожной темноте, сквозь которую уже не мог пробиться свет звезд, Гулябша громко зевнул и тут же обрезал зевок, словно бы поперхнулся и, топорща редкую нечесаную бороду, приподнялся, оперся на обе руки.
– Ты куда? – спросил мигом среагировавший на это движение Моргуненко. – Спи, в горах ходить еще нельзя – рано.
– Я это… – тут Гулябша вспомнил удивительно точное выражение, услышанное им от Михайлова: – Я до ветра.
– Тебя проводить?
– Для меня это будет позорно. Не слышал я, чтобы кто-то провожал мужчину в уборную.
«Да ты не мужчина», – хотел сказать ему Моргуненко, но промолчал, – произнес другое:
– Ладно, иди!
Гулябша, кряхтя поднялся и, пошатываясь немощно, переступил через ноги Моргуненко, поскреб пальцами растительность на лице, переступил еще через одни ноги, движения его были неровными, словно бы он еще не проснулся, действовал в сонной одури, – аккуратно подгребся к каменному срезу макушки, на которой они ночевали, в следующий миг сложился пополам, словно бы у него переломился позвоночник, и, изо всех сил оттолкнувшись от камней ногами, перевалился через оглаженный ветрами край, беззвучно ушел вниз, в глубокую слепую пустоту пространства.
Ни вздоха не было, ни крика, ни стона, ни прощального шепота – ничего, только снизу, со дна ущелья донесся слабый мягкий звук удара, словно бы туда бросили кусок мяса, обернутый в ткань, и все.
Моргуненко, разом скинув с себя остатки сна, вскочил пружинисто, кинулся к краю площадки, упал на живот, вглядываясь в черную глубину, забормотал что-то невнятно и одновременно подавленно – ну что там, шевелится чего-нибудь или нет? Темнота была неподвижна и нема – ни одного живого пятнышка в ней. Ни стона, ни капли крови из разбившегося тела, ни следа разбившейся души, ни теплого светлого облачка, которое обычно выскакивает из погибшего человека, – лишь холодная чернота. Моргуненко не выдержал и, застонав с досадою, ударил кулаком по камням, на которых лежал.
Рядом с ним опустилась нескладная фигура, послышался забористый мат – майор Кудлин слова не привык
