и подняли такой гвалт, что звезды на небе начали нервно подпрыгивать.
Оказывается, на одно из деревьев залезла голодная змея и попыталась стащить полоротую, со скверным характером ворону, заночевавшую в стороне от своих товарок, на отдельной толстой ветке с густой листвой.
Что тут началось! Моргуненко на всякий случай прижался к разваливающейся деревянной конурке какого-то купца – на нее можно было дунуть пару раз, и все, этого было бы достаточно, чтобы она рассыпалась совсем. Увидев Гужаева, сидевшего на корточках и настороженно оглядывавшегося, позвал его:
– Игорь, сюда!
Вовремя сделал это Моргуненко – едва они растворились в неровном темном квадрате, отбрасываемом конурой, как появились двое полицейских с фонарями.
Длинные голубоватые лучи света располосовали плотную черноту ночи на ломти, будто мечи конкистадоров. Вороны всполошились еще больше, заорали так, что над базарной площадью поднялась пыль, захлопали крыльями.
Голодная змея, перепуганная до смерти, шмякнулась на землю и, оглушенная падением, свернулась неровным клубком, из нее, будто из прохудившейся велосипедной камеры, начал с шипением выходить воздух.
Полицейские подняли ворон и лучами фонарей отогнали в сторону, всю стаю, – сделали это очень умело; увидев змею, решили ее пристрелить, но один из полицейских сказал своему напарнику:
– Не трать патроны, она вряд ли выживет.
Поговорив еще немного, полицейские покинули базар.
Гужаев проводил их ничего не выражающим взглядом, спросил спокойным голосом, словно бы вся эта суета, возникшая на пустом базаре, его не касалась совсем:
– Сколько нам идти до вашего лагеря?
– Это недалеко. Километра два.
– Пошли!
– Вдвоем? – неверяще спросил Моргуненко.
– Пока вдвоем, но по пути к нам присоединится кое-кто еще.
Моргуненеко был человеком сообразительным, улыбнулся печально, и печальная озабоченность его была понятна – он навсегда рвал с этими местами, со своим пленом, в котором ему повстречалась красивая женщина, рвал с самим собою, нынешним – в Афганистан он вернется другим человеком, совсем другим, от прежнего Моргуненко у него останется только фамилия.
– Я все понял, – сказал он.
Темнота ночная была плотная, чернильная, ее, наверное, можно было резать ножом, заплутать можно было в любую секунду, но Моргуненко шел уверенно, словно бы обладал даром видеть в темноте, как дикий зверь, Гужаев даже позавидовал ему: сам он так ходить не мог. Наверное, у Моргуненко в плену обострились все чувства, все, чем он был начинен, – произошло превращение в новое качество.
Прошли полкилометра, и Игорь остановил своего напарника:
– Стоп! Подождем группу.
Моргуненко молча остановился и, попинав темноту ногами, присел на горбатый запыленный камень, которого Гужаев не увидел, а его спутник легко рассмотрел, – сцепил колени руками. Через пять минут он поднялся.
– Все, идут твои ребята, – сообщил он Игорю Гужаеву, – я их слышу.
* * *
Лагерь душманский, вход в который был обозначен шестом с болтающимся на нем тряпкой, как вход в могилу, охранялся беспечно, а точнее, вообще не охранялся, словно бы в нем жили не дикие «прохоры», отличавшиеся редкой жестокостью, с недобрыми физиономиями и лютыми глазами, а безмятежные, с радостными голосами пионеры.
Под деревом, растущим у входа в лагерь, сладко похрапывая, спал дежурный, автомат его висел на обломке кривой ветки, как на гвозде.
Гужаев вместе с Селимом Керимовым бесшумно, будто не касаясь ногами земли, проскочил вперед, к палатке с провисшими тяжелыми боками – «прохоры» поленились установить их как надо, – задерживаться не стал, знал, что с полоротым дежурным разберутся другие, – неожиданно увидел, как откинулся полог первой палатки и животастый душман, не открывая глаз, с подвывом зевая, начал поливать струей клумбу, в которой росли цветы, хорошо известные в России, – их часто называли бархатцами. Или бархотками.
Давали им и другие имена – на Украине звали чорнобривцами, в Белоруссии аксамитками, еще – огоньками, сапожками, солнцедарами – они действительно были похожи на детишек главного земного светила… Или такое имя – тагетесы. В честь неведомого этрусского божества. В Афганистане бархатцы звали «гуль-руси» – русские цветы.
Увидев, что душман делает с клумбой «гуль-руси», Гужаев метнулся вперед. В голове возникла и тут же пропала мысль, что за этими цветами ведь кто-то ухаживает, поливает их не мочой из своего дырявого брюха, а чистой водой, взятой в ближайшей скважине, Игорь ухватил душмана за уши, сжал виски и сделал резкое движение в сторону…
Вялая, неприятно пахнувшая струя полилась на штаны «прохора», ноги его обмякли и в следующий миг подломились, Гужаев оттащил «поливальщика» на несколько метров в сторону и уложил на землю.
Рядом с собой он увидел Моргуненко, спросил шепотом:
– Игорь, а где Гулябша? Его держат здесь?
– Здесь. Никуда он не денется, не беспокойся. Без сопровождения он вообще боится высовывать нос из палатки.
В лагере стояло восемь палаток. Палатки старые, американские, с заплатами, вырезанными из брезента, с пулевыми пробоинами, видными даже в темноте, эти дырки не стали заделывать, а заклеили цветным медицинским скотчем, тоже американским. Похоже, «прохоры» целиком находились на довольствии у бравых ребят из ЮэСЭй. И вообще американское обеспечение им нравилось, товар, поставляемый из-за океана, они считали хорошим… Впрочем, это их дело.
– Ребята без нас справятся, – сказал Гужаев, – пошли за Гулябшой. Упускать его нельзя.
– Погоди, – Моргуненко придержал Игоря за рукав, бесшумно обошел его, выдвигаясь вперед. – Без меня ты Гулябшу не отыщешь.
От главной дорожки, изрядно замусоренной, совсем не знавшей метлы и веника, в сторону уползала тропка, в ночи совсем незаметная, Моргуненко свернул на нее, пригнулся, становясь невидимым – слился с пространством, Игорь старался не упускать его из виду, ориентировался на серое пятно рубахи, больше ничего не видел и так же, как и сержант, пригнулся.
Палатка бывшего шофера была установлена глубоко в колючих зарослях, со стороны к ней подойти было невозможно – обязательно застрянешь в иглах и острых сучках тропического кустарника, тут можно было оставить все, даже кроссовки. Но главная преграда была не в этом. Перед палаткой стоял, напряженно вытягивая гусиную шею, рослый «прохор» с переброшенным через плечо автоматом.
– А ты чего не спишь? – удивленно поинтересовался Моргуненко, выпрямился.
– Чего там в лагере творится? – спросил охранник сиплым шепотом. – Что за шум?
– Никакого шума. Все в порядке.
Но охранник с гусиной шеей был упрям, он словно бы слышал нечто такое, чего не слышали другие.
– Нет, шум есть, – проговорил он упорно, взялся рукой за ремень автомата, чтобы сдернуть оружие с плеча, Гужаев не дал ему сделать это, стремительно выступил из темноты, и упрямый «прохор» исчез в просторах ночи – растворился в черноте, как пилюля в стакане воды – ничего не осталось от него, даже оболочки.
В палатке на топчане лежал Гулябша. Глаза у него были открыты. Игорь включил фонарь, направил луч на Гулябшу.
– Кто это? – испуганно вскинулся тот.
– Свои, – сказал ему Моргуненко. – Собирайся, уходим.
– Куда?
– В другое место. Здесь оставаться опасно.
Гулябша закряхтел, заохал, забормотал что-то, давясь словами и брызгая слюной, Гужаев понял – жалуется на свою судьбу.
– Быстрее, быстрее, Гулябша! – подогнал его Моргуненко.
– Что, так опасно?
– Очень
