на дорогу, сэкономил бы на этом, – предполагаю я и провожаю навязчивого друга к дверям.
Ян признаётся в беспокойстве:
– Поймал себя на мысли, что письма в резиденцию Солнца не добираются.
На этой фразе Луна швыряет (нет, не роняет, как это может показаться в первую секунду) бутыль под ноги.
Звон.
– Теперь можешь угоститься, Хозяин Монастыря, – говорит женщина и носком, аккуратно, подбивает расколотое дно.
Напиток сочится по горчичному стеклу и оседает на половицах, заливаясь меж ними.
– Не предлагаю, а наказываю: испей, лакай. Тебе нравится так и только, верно?
Ожидаю взрыва от не принимающего оскорблений, но гость облизывает губы и смотрит на растёкшийся напиток, смотрит на импульсивную и спокойную воедино волчицу, смотрит на рисующиеся сквозь ткань бёдра.
– Не желаю отказывать хозяйке дома, но вынужден то сделать и поспешить. Кажется, будет гроза.
И Ян уходит. Напоследок пожимает руку (безнадёжно сдавливая её, словно это может что-то изменить) и обращается к Луне.
– Разрешите?
Хозяин Монастыря радушно улыбается и кивает на обнимающиеся кулачки Луны. Меня же утомляет его искусственная официальность и напыщенное «вы» в адрес моей жены утомляет также. Луна оскорблённо пятится и получает от меня требующий взгляд, после чего взмывает запястьем и подаёт тыльную сторону руки.
– Рад был навестить вашу семью, – протягивает гость и прижимается к женским пальчикам губами.
Вот она, впитывающаяся в половицы, сладость. Задетая честь, думается гостью; нет же. Брошенная и тут же отнятая кость, ибо Луна устало отворачивается и нисколько не глядит на Яна. Он наслаждается прикосновением, она желает скорейшего избавления от душной компании.
Гость отступает, дверь закрывается.
– Зачем ты позволил ему? – спрашивает – в полушёпоте – девочка.
– Я позволил тебе, – швыряю поперёк. – Потому что ты хотела этого, Луна.
– Ложь! – пререкается она.
– Потому что ты хотела поставить его на место всё это время.
– Тогда для чего игрался сам?
– Я вижу чувства с твоей стороны? – не даю продолжить, прижигаю: – Или, может, остатки обиды? Так вот обида, девочка моя, – тоже чувство.
– Зачем ты это говоришь?
– Слишком много вопросов для прозрачной ситуации, не находишь? Люди, не связанные друг с другом и друг другу не обязанные, сцеплений по жизни не ищут.
И Луна припоминает, что я впустил гостя и я подмешал её к беседе: не предвидя мерзких предложений, вынудил слушать огрызки монастырской жизни и прочие, некогда рабочие, дела. Я посадил её ручной зверушкой подле, и она – послушно – исполняла хозяйские прихоти и слушала грязные беседы.
– Ты дразнил его мной, – щебечет Луна. – Смотри, Ян, у меня есть игрушка, которой нет у тебя. Я овладел ей, не ты.
Демонница вышагивает подле и заискивает взгляд, откатывает ногой одну из граней лопнувшей бутыли.
– А что такое? – продолжает девочка. – Чего добился сам? К чему пришёл? Готов лакать хоть с пола, вот ты какой, Хозяин Монастыря. Ну что ж: пытайся, пытайся до последнего своего вздоха, ведь теперь она принадлежит мне и только.
Я раскачиваю головой и велю прекращать:
– Хватит, Луна, слушать невозможно.
– Ситуации на слух всегда горче, чем в момент свершения, – измывается девочка. И следом: – Но не думай, что я попрекаю, ибо любую мысль и любое действие внимаю и поддерживаю как супружеское; если ты поступаешь определённым образом – значит, так надобно. Последствия обсудим позже.
– Тогда отчего ты рычишь?
– Не забывай, – подстрекает плавающая подле, – о более приземлённых чувствах: гордости и эгоизме. Потому что их я не позволю трогать ни при каких обстоятельствах.
В самом деле, она горделива и эгоистична. Всё это время – все эти месяцы – я искал слова, способные универсально отразить её образ мышления. Она горделива и тем притягательна, а еще эгоистична и потому особенно желанна. С женским эгоизмом способно справиться исключительно зрелое нутро; потому её характер и манит, и раздражает Хозяина Монастыря – он не вытягивает и не дотягивает до уровня девочки, ментально много старше истинно проведённых под солнцем лет. Эгоизм – это не про других, это про себя. Это не делать во зло иным, это делать во благо себе. И Луна – как женщина – такова. Она напитывает уважением и восхищением. Она знает себе цену.
– Рука горит, хоть руби, – стеклянно отталкивает девочка и растирает поцелованный кулак. – Ещё только раз позволишь тому случиться, лишишься возможности поступать аналогично.
Аккуратно улыбаюсь и объясняю, что заключительное действо с нашей стороны вовек станет ему уроком.
– Наваждением, – говорю я. – Единственной усладой, оказавшейся перемешенной с оскорблением.
– О, думаешь, его хоть сколько-то задело? – восклицает Луна. – Ведь он садист, что млеет от личных разочарований, однако каждый раз ступает по тому же пути.
Как это…подстёгивает. Выводит!
– Ты хорошо знакома с его предпочтениями, верно?
Ожидаю оскала и крика, но Луна замолкает. Ведёт бровью и отворачивается, плывёт до гостиной и не смотрит.
Злится.
Злит.
Сводит с ума.
Настигаю её и, взвывая к рассудку, хватаю за руку:
– Он был здесь раньше?
Сердитая интонация опыляет юный стан.
– Откуда мне знать? – выплёвывает девочка, не понимая посыла обращения.
– Он был здесь с тобой? – не удерживаюсь я. Напрасно.
Напрасно, ибо – осознание приходит в тот же миг – наблюдаю застилающую взгляд ревность. Напрасно, ибо Луна, свойственно её характеру и истинности поведения, оскорбляется и наступает обратно.
Девочка восклицает на прекрасном – никогда ещё оно не звучало так сладостно, гладко и очаровательно – старом наречии, что любит меня. И следом пытается воззвать:
– За что ты ранишь меня этими словами?
Она вновь говорит о любви и о том, что предательства не потерпит: ни с чьей из сторон. И если я пожелаю воспользоваться предложением Яна и принять на жертвеннике молодую кровь, то супруга – несмотря на блаженное чувство – из гордости и эгоизма позабудет моё имя.
– Я твоя, Бог Солнца, и не потому, что ты отстегнул тому чёрту приличную по вашим меркам сумму. А потому что захотела быть твоей. И ты равно мой.
Понимаю, что предложение Яна в мой адрес также разожгло в ней ревность; она могла – и имела все основания – думать, что после оглашения нашего супружества я приезжал для привычных дум и целей в Монастырь. Но это не так. Я позабыл к нему дорогу.
Обращаюсь к Луне:
– Я бы не стал, солнце.
Не стал изменять ей.
Хмурится.
– Воспитанный педантизм: уважать свой выбор. Это вторая причина, – говорю я.
– Первая? – холодно бросает девочка.
– Невозможно смотреть по сторонам, когда перед глазами (и даже когда закрываю их) ты.
Мне следовало броситься с извинениями в ноги юной богини. Но богиня порицала знакомого:
– Ян –
