демон, возомнивший себя богом и явившийся человеком! Везде, где объявляется Хозяин Монастыря, наступают разруха и хаос.
Понимаю, что хаос – она; и если бы девочке выпала возможность выбрать покровительство стихии, она бы выбрала упомянутую разруху. Ради младой собаками скалились последний из сильнейшего клана небесного пантеона и самовыведенный божок с мощнейшим влиянием среди иных правителей.
Луна растерянно хлопает ресницами и выпаливает густой остаток недавних мыслей:
– Я не любила тебя, когда стала твоей женой, и мне было все равно, с кем ты проводишь свое время и какая из женщин проявляет к тебе интерес. Сейчас же я люблю тебя, и единственной такой женщиной желаю быть сама.
В момент обнимаю тонкую шейку и прижимаю девочку к груди. Луна принимает ласку и сковывает пальцы в замке за моей спиной.
– Я услышал тебя, – говорю в ответ и отчего-то с объяснениями в своих чувствах не тороплюсь.
Благо, то не требуется. Девочка всё понимает. Понимает и, ощутимо морося слезами рубаху, просит:
– Не позволяй этому чудовищу вмешиваться в Нас.
Всё оправдывает чернику, но ничего не усмиряет внутренних демонов. Упоминание размытой дороги и внесезонных дождей так и скоблят. Не возвратись я или задержись от непогоды…дьявол бы застал птичку совершенно одну. Во что бы это вылилось? Что бы стало?
Утираю слёзы девочки.
Существуют мысли, не предназначенные для огласки. Существуют мысли, которые следует оставлять мыслями и давать им спокойно перегнивать внутри тебя.
К ночи осадок от незваного гостя улетучивается, на утро – пропадает вовсе.
Луна просыпается первой – она всегда просыпается первой. Прошу ещё сна, но девочка – со смехом – зудит о прогулке в саду. Чёрные волосы рассыпаются по белым наволочкам, мраморная кожа молоком лежит поверх кофейного одеяла. Прогуливаюсь по впадающей талии песочных часов. Время с ней застывает.
Девушка
– О чём ты размышляешь? – спрашиваю я.
– Размышляю, – говорит Гелиос и постукивает по фарфоровой чашке, на дне которой рассыпаны скрученные травы. – Вот, что интересно, Луна. Ты есть следствие моего безумия или ты равно его последствие?
– А есть разница?
Мужчина улыбается:
– Поэтому ты мне нравишься.
– Больше, чем нравлюсь, – уверенно бросаю я.
– Больше, – спокойно соглашается мужчина.
– Для безумца ты хлад.
– Вынашиваю свои преступленья в голове, чтобы не вызвать подозрений и не смутить.
Во мне вспыхивают любопытство и азарт.
– Какое преступление будет первым? – интересуюсь я и жеманно двигаю плечами.
– Похищение.
Безумец хлад…
– Я буду соучастницей или жертвой?
– Ты будешь всем, Луна.
Бог Солнца знает, как тронуть сердце.
– А дальше?
– Что толку от разговоров, когда о таком следует не говорить, а показывать?
– Но я не вижу действий, – провоцирую. – Лишь слова. А они сотрясают воздух и дразнят, только.
– В этом весь сок.
– Сок в другом.
Наши беседы напоминали бесконечную игру: со спорами и лукавством.
– Подскажи, – добивает Гелиос.
– Плоды в саду, – увиливаю я. – Они полны.
– Да, в самом деле.
– Я бы показала тебе излюбленную лужайку и вид щекотливых ветвей, что дотягиваются до лежащих тел.
– Ты своенравна и ничуть не опаслива. Предлагать безумцу, причиной безумства которого являешься, совместный досуг?
– Потому не опаслива: я причина.
Ловлю восхищённый взгляд и взбираюсь на колени.
– Что ты хочешь? – спрашивает Гелиос.
– Хочу знать всё.
– Всё знать невозможно, – спешит воспрепятствовать он, а я изворачиваюсь.
– Хочу знать больше.
Мужчина тяжело вздыхает и говорит:
– Будь твоя. Спрашивай.
Мы не всё время флиртуем, это ошибочное мнение. В доме Солнца мне нравятся царствующие знание: от фолиантов, скрывающих истины былых эпох, до звучащих речей мужа, который делится своим опытом.
– Что такое религия?
Гелиос хмурится (а когда он не хмурится?), ведёт бровью (тоже из обыкновенных привычек) и отвечает откровенно (со мной иначе не выходит):
– Ты ведь из религиозного урочища, жена, в чём вопрос?
– В том и есть. Откуда в людях желание слушать и слушаться? Откуда Вы?
– Религия, – говорит Гелиос, – есть оплот людского воображения. Следует различать религию, веру и церковь.
– Что из этого предпочитаешь ты?
– Религия появилась в попытке систематизировать условную верю, а церковь – следствие религиозный прений.
– Значит, – подхватываю я, – скорее всего ты за веру.
– Абсолютно, но не за абсолютную. Веру тоже следует понимать не как зрящее сверху нечто, а как компонент человеческого сознания: ты можешь не верить в богов (а боги, к слову, всего лишь персонифицированные черты и порядки мироустройства), но иметь веру внутри себя.
– И то, и то – атеизм.
– И то, и то придумалось для – опять-таки – систематизации: навязчивой, обобщающей. А в жизни не всё объясняется словами; иногда следует чувствовать.
– Что ты чувствуешь?
– Всё и ничего. В твоём возрасте я был наивен и дерзок, позже – равнодушен и злораден, ещё позже – печален и разочарован, следом – …
– Меня интересует сейчас.
Гелиос размышляет. И с каждой секундой ожидания моё лицо меняется, грустит. Завидев то, мужчина признаётся:
– Мне думалось, я доживаю данный век и медленно отсрочиваю окончательное падение клана, но вдруг объявляешься ты и показываешь, что у мира остались цвета, у людей – души, а сам я умею чувствовать.
– Вечно хмурый Бог Солнца. Так тебя назвали на организованном Мамочкой шоу.
– Я всё еще хмурый?
– Был первые недели. Даже подходить страшно: лицо – камень.
Смеюсь и смех подхватываю.
– А сейчас какое лицо?
– Блаженное? Даже не знаю. Иногда ты отдаёшься грузным думам и потому оно забвенное. А вообще – просто моё. Не могу представить, какого это – не видеть его хоть сколько-то. Кажется, я всегда только на тебя и смотрела.
Спаситель
Я разговариваю с подоспевшими по утру гостями. Они отвечают за сохранность и работу солнечных батарей южной части Полиса, а сегодня пожаловали с дурными вестями и опущенными головами: солнечные батареи не работают.
– В каком смысле не работают? – спросил я и плеснул коньяка.
– Не работают обыкновенно, – сказал несчастный и насупился.
Такие были выше прозябающего жизни люда и ниже выстраивающих инфраструктуру управляющих; кастовое деление позволяло являться к богу, которому они равно иным молились, и вопрошать о делах ныне идущих, но не позволяло угощаться питьём и зваться близким.
На самом деле погрешность в работе батарей – как и ветряков – была очевидна. Последний раз их меняли во время моей юности; батареи отслужили более трёх-четырех десятков лет и когда-то им следовало выйти из строя. Злоба дня: мастера перевелись вместе с украшающими некогда зелёные поля и луга тварями. Мы доживали век: песок скрипел на зубах, пустыня рыдала, земля –
