могут увидеть. Но я как будто покинула свое тело, смотрю на нас сверху, одновременно ощущая все, что он делает. И наслаждаюсь тем, что контролирую ситуацию. Инициатива исходит от меня, я беру себе то, что хочу.
После акта мы поправляем одежду, он широко улыбается мне.
— Наверное, мне следовало сперва представиться, — говорит он. — Меня зовут Роберт. Как тебе кажется, нам должно быть стыдно?
— Нет, — отвечаю я и ухожу.
— А как тебя зовут? — кричит он мне вслед. Надия, — отвечаю я.
Стоит раннее утро, я лечу среди деревьев, окруженная молчащим лесом. Продолжаю бежать по петляющим тропкам к побережью, вдоль скал, вниз к воде. Море лежит неподвижно, и я ощущаю холод, когда сажусь на плоский камень и перевожу дух.
Обожаю бегать по утрам, когда завесы тумана по-прежнему лежат на полях, висят над водой, словно неземные существа. Иногда это помогает мне не думать, а иногда — лучше сосредоточиться в бурном потоке мыслей.
Как раз сейчас я много думаю о событиях вчерашнего дня. О Кэти и об Алексе, и не в последнюю очередь о Роберте. Если бы не синяк у меня на правой ляжке, я бы наверняка подумала, что мне все это просто приснилось. Внезапно я замечаю: меня привлекает мысль о новой встрече с ним.
Даже не думай!
Знаю, я не забыла, почему нахожусь здесь. Даже если бы мне хотелось большего, чем наскоро перепихнуться позади ночного клуба, я все равно сомневаюсь, что из этого что-то могло бы выйти. Годы, проведенные в тюрьме, совершенно испортили меня.
Стало быть, нет никакого смысла спим встречаться, не так ли?
Некоторое время я сижу, обхватив колени руками, потом снова перелезаю через скалы, возвращаюсь в лес и бегу обратно к дому.
Склад, который Якоб снял для меня, находится в ангаре возле Вестберги, рядом с трассой Е4 по пути в Стокгольм. Заехав на территорию, я прикладываю к считывателю карточку и ввожу код. Электронный замок открывается, ворота распахиваются, я заезжаю внутрь и вижу, как они закрываются за мной. Мне приходится напоминать себе, что я тут по собственной воле и в любую минуту могу снова открыть ворота и уехать.
При помощи того же кода я преодолеваю дверь в здание и нахожу свой отсек, который открываю ключом. Поднимаю металлическую штору до самого верха, убедившись, что она не закроется у меня за спиной.
После того, как меня объявили мертвой, Микаэле пришлось вынести все из маминой квартиры, прежде чем выставить ее на продажу. И до того она много лет делала за папу все практические дела. Никого из них не волновали вещи Кэти или мои собственные, так что маминому агенту наконец-то позволили забрать все, что он захочет. Все, что выставлено в музее Кэти, взято оттуда. Сценические наряды и пластинки, фотографии и записи из личного архива. Остальное, в том числе принадлежавшие мне вещи, было роздано бедным или отправлено на свалку.
К счастью, я вовремя сообразила и попросила Якоба забрать то, что успела упаковать после похорон мамы. Часть фильмов я сложила в контейнер и поставила в подвал, так что рассказала ему, где все это найти. Если бы я этого не сделала, у меня бы сейчас ничего не осталось.
Контейнер стоит возле боковой стены вместе с двумя большими коробками. Для начала я вытаскиваю одну из них на середину помещения и открываю. В первой лежат мои ноты: Шопен, Моцарт, Дебюсси. Многие произведения я помню наизусть. В изоляторе я раз за разом играла свои любимые отрывки, пробегая пальцами по невидимым клавишам, а музыка звучала во мне. Но в Бископберге перестала этим заниматься.
Ты это делала ради себя или ради нее?
Эту мысль я оставляю без внимания и начинаю перелистывать вырезки из газет с фотографиями нас с Кэти на сцене.
Солнечная девочка сияет.
Документальный репортаж, сделанный у нас дома, интервью с Кэти о том, каково это — сочетать карьеру с материнскими обязанностями. Мне тоже пришлось отвечать на вопросы, и нас сфотографировали вместе. На развороте я вижу сцену из пьесы, где тоже играла одну из ролей.
В другой коробке лежат памятные предметы моих первых лет жизни: мишки, старые игрушки, детские фотографии. Одна выпадает из стопки и плавно опускается на пол. Я поднимаю ее и вижу нас с Микаэл ой: я качаю ее на качелях на нашей даче. Солнечный летний день, две беззаботные девочки с комариными укусами на ногах. Простое и бесхитростное время, когда мы могли лежать на одеяле, смотреть на облака и ощущать всю полноту жизни.
Поднявшись, я обвожу все взглядом. Это последние остатки Линды Андерссон. А что здесь делаю я?
У меня не было четкой цели, когда я отправилась вчера в музей Кэти, я даже не понимаю, зачем мучила себя всем этим. Вопросов все время больше, чем ответов.
Алекс убил Симона. Я знаю, что он это сделал. Но почему? Что такого произошло в ту ночь, что заставило его зайти так далеко?
Все не сходится, и я понятия не имею, каким путем двигаться, чтобы доказать невиновность Линды Андерссон.
Я уже собираюсь положить фотографии обратно в коробку, когда на глаза попадается игрушечная собака с черно-белой шерстью и красным поводком. Сейчас в ней нет батареек, но в моем детстве она могла лаять и ходить, если нажать на кнопку. Я обожала эту игрушку, когда была маленькой, и часто брала ее с собой на прогулку.
Подняв собаку на руки, я вспоминаю, как мы с Микаэлой ссорились из-за нее. Сестра сердилась, что я не даю ей поиграть, но она обращалась с собакой слишком грубо, буквально тащила за собой, не давая ей ходить самой, И отказывалась слушать меня, быть осторожной, кричала и вопила, так что в конце концов мне попадало, и я вынуждена была отдать ей игрушку.
Микаэла всегда стремилась завладеть тем, что принадлежало мне.
Когда мы стали старше, она часто повторяла, что ей хотелось бы прожить жизнь за пределами сцены и сочувствовала, что мне приходится столько всего выносить. И, хотя в детстве она отказывалась петь и участвовать в наших номерах, все равно завидовала, когда мне доставалось внимание. Ее приступы ярости ничем нельзя было снять.
Во время премьер и гала-представлений меня мучила совесть, что я стою с мамой на красных коврах, в то время как Микаэла сидит дома. В подростковые годы мы почти не общались, а если Микаэла и навещала нас с мамой, то всегда была сердитая и язвительная.
Она и
