Ну вот этот-то молодой человек и влетел теперь в гостиную,и, право, мне до сих пор кажется, что он заговорил еще из соседней залы и так ивошел говоря. Он мигом очутился пред Варварой Петровной.
– …Представьте же, Варвара Петровна, – сыпал он как бисером,– я вхожу и думаю застать его здесь уже с четверть часа; он полтора часа какприехал; мы сошлись у Кириллова; он отправился, полчаса тому, прямо сюда ивелел мне тоже сюда приходить через четверть часа…
– Да кто? Кто велел вам сюда приходить? – допрашивалаВарвара Петровна.
– Да Николай же Всеволодович! Так неужели вы в самом делетолько сию минуту узнаете? Но багаж же его по крайней мере должен давноприбыть, как же вам не сказали? Стало быть, я первый и возвещаю. За ним можнобыло бы, однако, послать куда-нибудь, а впрочем, наверно он сам сейчас явится,и, кажется, именно в то самое время, которое как раз ответствует некоторым егоожиданиям и, сколько я по крайней мере могу судить, его некоторым расчетам. –Тут он обвел глазами комнату и особенно внимательно остановил их на капитане. –Ах, Лизавета Николаевна, как я рад, что встречаю вас с первого же шагу, оченьрад пожать вашу руку, – быстро подлетел он к ней, чтобы подхватитьпротянувшуюся к нему ручку весело улыбнувшейся Лизы, – и, сколько замечаю,многоуважаемая Прасковья Ивановна тоже не забыла, кажется, своего «профессора»и даже на него не сердится, как всегда сердилась в Швейцарии. Но как, однако ж,здесь ваши ноги, Прасковья Ивановна, и справедливо ли приговорил вамшвейцарский консилиум климат родины?.. как-с? примочки? это очень, должно быть,полезно. Но как я жалел, Варвара Петровна (быстро повернулся он опять), что неуспел вас застать тогда за границей и засвидетельствовать вам лично моеуважение, притом же так много имел сообщить… Я уведомлял сюда моего старика, ноон, по своему обыкновению, кажется…
– Петруша! – вскричал Степан Трофимович, мгновенно выходя изоцепенения; он сплеснул руками и бросился к сыну. – Pierre, mon enfant,[104] аведь я не узнал тебя! – сжал он его в объятиях, и слезы покатились из глаз его.
– Ну, не шали, не шали, без жестов, ну и довольно, довольно,прошу тебя, – торопливо бормотал Петруша, стараясь освободиться из объятий.
– Я всегда, всегда был виноват пред тобой!
– Ну и довольно; об этом мы после. Так ведь и знал, чтозашалишь. Ну будь же немного потрезвее, прошу тебя.
– Но ведь я не видал тебя десять лет!
– Тем менее причин к излияниям…
– Mon enfant!
– Ну верю, верю, что любишь, убери свои руки. Ведь тымешаешь другим… Ах, вот и Николай Всеволодович, да не шали же, прошу тебя,наконец!
Николай Всеволодович действительно был уже в комнате; онвошел очень тихо и на мгновение остановился в дверях, тихим взглядом окидываясобрание.
Как и четыре года назад, когда в первый раз я увидал его,так точно и теперь я был поражен с первого на него взгляда. Я нимало не забылего; но, кажется, есть такие физиономии, которые всегда, каждый раз, когдапоявляются, как бы приносят с собой нечто новое, еще не примеченное в них вами,хотя бы вы сто раз прежде встречались. По-видимому, он был всё тот же, как ичетыре года назад: так же изящен, так же важен, так же важно входил, как итогда, даже почти так же молод. Легкая улыбка его была так же официальноласкова и так же самодовольна; взгляд так же строг, вдумчив и как бы рассеян.Одним словом, казалось, мы вчера только расстались. Но одно поразило меня:прежде хоть и считали его красавцем, но лицо его действительно «походило намаску», как выражались некоторые из злоязычных дам нашего общества. Теперь же,– теперь же, не знаю почему, он с первого же взгляда показался мне решительным,неоспоримым красавцем, так что уже никак нельзя было сказать, что лицо егопоходит на маску. Не оттого ли, что он стал чуть-чуть бледнее, чем прежде, и,кажется, несколько похудел? Или, может быть, какая-нибудь новая мысль светиласьтеперь в его взгляде?
– Николай Всеволодович! – вскричала, вся выпрямившись и несходя с кресел, Варвара Петровна, останавливая его повелительным жестом, –остановись на одну минуту!
Но чтоб объяснить тот ужасный вопрос, который вдругпоследовал за этим жестом и восклицанием, – вопрос, возможности которого я дажеи в самой Варваре Петровне не мог бы предположить, – я попрошу читателявспомнить, что такое был характер Варвары Петровны во всю ее жизнь инеобыкновенную стремительность его в иные чрезвычайные минуты. Прошу тожесообразить, что, несмотря на необыкновенную твердость души и на значительнуюдолю рассудка и практического, так сказать даже хозяйственного, такта, которымиона обладала, все-таки в ее жизни не переводились такие мгновения, которым онаотдавалась вдруг вся, всецело и, если позволительно так выразиться, совершеннобез удержу. Прошу взять, наконец, во внимание, что настоящая минутадействительно могла быть для нее из таких, в которых вдруг, как в фокусе,сосредоточивается вся сущность жизни, – всего прожитого, всего настоящего и,пожалуй, будущего. Напомню еще вскользь и о полученном ею анонимном письме, окотором она давеча так раздражительно проговорилась Прасковье Ивановне, причем,кажется, умолчала о дальнейшем содержании письма; а в нем-то, может быть, изаключалась разгадка возможности того ужасного вопроса, с которым она вдругобратилась к сыну.
– Николай Всеволодович, – повторила она, отчеканивая словатвердым голосом, в котором зазвучал грозный вызов, – прошу вас, скажите сейчасже, не сходя с этого места: правда ли, что эта несчастная, хромая женщина, –вот она, вон там, смотрите на нее! – правда ли, что она… законная жена ваша?
Я слишком помню это мгновение; он не смигнул даже глазом ипристально смотрел на мать; ни малейшего изменения в лице его не последовало.Наконец он медленно улыбнулся какой-то снисходящей улыбкой и, не ответив нислова, тихо подошел к мамаше, взял ее руку, почтительно поднес к губам ипоцеловал. И до того было сильно всегдашнее, неодолимое влияние его на мать,что она и тут не посмела отдернуть руки. Она только смотрела на него, всяобратясь в вопрос, и весь вид ее говорил, что еще один миг, и она не вынесетнеизвестности.
Но он продолжал молчать. Поцеловав руку, он еще раз окинулвзглядом всю комнату и, по-прежнему не спеша, направился прямо к МарьеТимофеевне. Очень трудно описывать физиономии людей в некоторые мгновения. Мне,например, запомнилось, что Марья Тимофеевна, вся замирая от испуга, поднялась кнему навстречу и сложила, как бы умоляя его, пред собою руки; а вместе с темвспоминается и восторг в ее взгляде, какой-то безумный восторг, почтиисказивший ее черты, – восторг, который трудно людьми выносится. Может, было ито и другое, и испуг и восторг; но помню, что я быстро к ней придвинулся (ястоял почти подле), мне показалось, что она сейчас упадет в обморок.
– Вам нельзя быть здесь, – проговорил ей НиколайВсеволодович ласковым, мелодическим голосом, и в глазах его засветиласьнеобыкновенная нежность. Он стоял пред нею в самой почтительной позе, и вкаждом движении его сказывалось самое искреннее уважение. Бедняжкастремительным полушепотом, задыхаясь, пролепетала ему:
