тех, у кого черная душа.
Суан Фу кивнул и крепко пожал старику руку.
— Все, что говорит партия, — правда. Нужно в нее верить, старший брат!
А назавтра у них состоялся серьезный разговор.
— Суан Фу, скажи-ка мне, вот если к примеру мы пожелаем стать кооперативом, что для этого надобно? — спросил старик.
— Нужно, чтобы каждый написал личное заявление. Ведь партия никого не принуждает. Каждый должен сам хорошенько все взвесить, ну а уж потом поступать по своему разумению. Кооператив — дело добровольное.
— Ну держи тогда, вот они, твои листки!
Суан Фу осторожно взял пухлую пачку заявлений. Глаза его радостно светились и голос прерывался от волнения, когда он сказал:
— Знаешь, старший брат, мне нужно будет обязательно рассказать в уезде об этом. Только партия подскажет нам, что делать. И потом, нужен кто-то еще от партии, чтобы пришел сюда и помог нам.
На следующий день старая Зу приготовила Суан Фу все, что носят юноши черных мео: безрукавку, вышитую желтым, с узором персикового цвета понизу, маленькую шапочку из шести клиньев, серебряный обруч-ожерелье на шею, и еще дала ему на дорогу сверточек с клейким рисом.
Суан Фу ушел, а Шео Тяй, старая Зу и ее муж, как, впрочем, и все остальные жители Шеоми, нет-нет да и посмотрят в сторону дальних гор, за которыми он скрылся, — очень уж им хотелось, чтобы он поскорее вернулся.
Но дни шли за днями, а Суан Фу все не показывался. Прошла неделя, в Шеоми пришел совсем другой человек и принес листок бумаги, на котором рукой Суан Фу было написано:
«Я еще занят и должен немного задержаться. Уезд посылает этого канбо, его зовут Данг, он поможет нам создать кооператив. Дорогие старшие брат и сестра, вы привечали меня, прошу вас, примите и Данга. Он совсем такой же, как я. Ведь все канбо нашей партии — это дети народа мео, народа зао и вообще всех наших народов».
Старики Зу рассудили: родич их младшего брата им не чужой, и друзьям своих детей следует оказывать теплый прием. Старики Зу, а с ними и все остальные семь десятков домов в Шеоми приняли Данга с открытым сердцем.
Данг, высокий сухощавый кинь[56] в одежде, какую носили все канбо, не умел петь, да и слов мео знал совсем мало. Когда люди Шеоми собрались побеседовать с ним, он заговорил на языке киней, и старому Зу пришлось переводить его слова, иначе старики ничего бы не поняли. И все же старый Зу рассудил так: «Этот канбо говорит почти то же, что наш младший брат. Значит, мы можем ему доверять».
Вот так и расширялись связи Шеоми с внешним миром. Доверие, на первых порах зародившееся между людьми одного рода, в конце концов освободилось от рамок клана. Связь Шеоми с уездным центром теперь была налажена, и последнее белое пятно на карте уезда в самом скором времени обещало стать кооперативом.
* * *
Суан Фу пробыл в уезде целую неделю.
— Скажи, как удалось тебе собрать людей и добиться того, чтоб они тебя выслушали? — расспрашивал его секретарь уездного комитета.
— Да ведь люди в Шеоми такие хорошие!
— Конечно, это так. Но ты все же вспомни, как тебе удалось привлечь их?
Суан Фу нахмурил брови, задумался. Но тут же решил просто рассказать все по порядку. А под конец, пожав плечами, добавил:
— Я и сам не знаю, как это вышло. Я пел, рассказывал легенды и сказки, просто я знал, что они любят, и старался это делать, знал, чем они дорожат, и тоже дорожил этим, вот и все. А потом они поверили мне, стали относиться с уважением и назвали своим младшим братом. Правда, мне повезло — я умею петь, а песни мео пою с детства.
— Ну, вот и возвращайся в Шеоми, — рассмеялся секретарь. — Молодец! Тому, кто несет идеи революции горцам, нужно быть именно таким человеком. И знаешь, дело-то ведь совсем не в том, умеет он петь или нет!
— Может, лучше кто другой туда пойдет… — нерешительно сказал Суан Фу.
— А что такое?
— Да как сказать… В общем, Шео Тяй, выходит, мне теперь вроде как племянница. Ну, а она и я… мы…
Но что бы там Суан Фу не рассказывал секретарю, а на следующий день он в рубахе черных мео, в матерчатой шапочке и с ожерельем на шее, перекинув через плечо холщовую котомку, шагал в Шеоми.
Перевод И. Зимониной.
МИЕТ, ДОРОГОЕ СЕРДЦУ СЕЛО
Радостные дни пришли к людям зао, живущим вдоль речки Бегуньи. Речка, ставшая сейчас тихой и грустной, отступила, а на горных полях и делянках вдоль ее берегов воцарилось радостное оживление и суматоха. Поспел маниок, он стоял прямой и высокий, во второй раз выбросив красивые цветы-метелки, а клубни его, которые понемногу уже начали выкапывать, были пухлые, налитые — совсем как ручки младенца. На початках кукурузы из-под верхнего сухого слоя листьев выглядывали крупные и ровные белые зерна, и казалось, будто это чей-то весело улыбающийся рот. Рис в долине, по берегам речки и на горных террасах хоть и не пожелтел еще, но уже источал благоухание, проникавшее даже в самые глухие, отдаленные уголки леса.
Мудро лесное зверье. Вот ведь все подевались куда-то, пока человек пахал, сеял, высаживал рассаду, никого не слышно, не видно; зато теперь, когда плоды труда налицо, звери вернулись и затаились исподтишка, будто воришки. Первыми появились перепелки, щеголяющие в ярком оперении, рано поутру они будили людей своим криком, своими высокими, срывающимися, как у подростков, голосами. А за ними потянулись и кабаны, и олени, и стаи хитрых мартышек, обычно проказничающих на скалах у тихой, степенной теперь речки Бегуньи.
Биен — волостной секретарь — взял дробовик и отправился в уезд, наказав детям, юной Те и своему младшему — Тану:
— Вернусь в полнолуние. Не забывайте ночью караулить поле. В этом году что-то много зверья набежало…
Да, зверья нынче много, особенно кабанов… Гудит, завывает ветер. С грустным стоном поникли листья маниока, в шалаше хорошо слышен их шелест. А враг лесной уже учуял запах маниока и яростно роет землю, подкапывает его клубни. Еще миг — и вот уже он грызет их. Крупные кабаны набрасываются так, что только хруст над полем стоит, а те, что помельче, грызут потихоньку, едва слышно — словно журчит в ручейке вода.
Как-то раз проснулась Те среди ночи в шалаше и слышит — кабан роет землю. Вскочила она, но только ударила в колотушку, как вдруг из-за кустов поднялся во
