я решил не входить через дверь из опасения кого-нибудь встретить. Я подумал, что правильнее забраться в свою комнату через окно — но попал в чужое и спрыгнул в комнату соседа, генерала Ронслада, который в это время брился. Он решил, что увидел привидение. Мы оба застыли на несколько мгновений, а затем разразились хохотом. Я сказал ему: «Не спрашивайте меня, где я был и почему вошел через окно, просто дайте мне слово чести, как добрый соотечественник, никогда об этом не упоминать». Он пообещал, и я отправился к себе, чтобы немного поспать — но не смог»{243}.
Станислав провел пару беспокойных дней. На лицах окружающих читалось, что его приключение широко известно, хотя никто об этом не говорил. Тем временем Екатерина активно пыталась все загладить. Со свойственным ей политическим инстинктом она поняла, что наилучший способ достичь этого — расположить к себе любовницу великого князя. Она преуспела в этом и послала Станиславу записку, сообщая новость.
29 июня (ровно через три года с того дня, как они с Екатериной впервые увиделись) у Станислава появилась собственная возможность поговорить с Елизаветой Воронцовой — когда великие князь и княгиня приехали в Петергоф на бал в честь именин великого князя. Понятовский танцевал с Воронцовой менуэт, во время которого сказал ей: «В вашей власти сделать счастливыми нескольких человек»{244}. Воронцова ответила, что это почти уже сделано, и велела ему прийти в час ночи к Нижнему дворцу Монплезир, где остановились великие князь и княгиня. Не зная, чего ожидать, Станислав появился в назначенное время. Воронцова вышла встретить его и попросила подождать, так как великий князь курит трубку с друзьями и хочет, чтобы те ушли, прежде чем он примет Понятовского. Наконец она пригласила его войти.
Воронцова так справилась со своей миротворческой миссией, что великий князь, казалось, был более чем рад принять сложившуюся ситуацию. Единственным упреком Понятовскому было то, что тот не сказал сразу всей правды: «Как глупо не быть откровенным со мной, — укорил он. — Тогда ничего бы не произошло»{245}. Станислав восстановил расположение Петра, поздравив его с красивым осуществлением ареста.
«Он был настолько польщен этим и сделался столь счастливым, что через четверть часа сказал: «Теперь, когда мы такие хорошие друзья, я считаю, что тут кого-то не хватает». Он прошел в комнату жены, вытащил ее из постели, оставив ей время только натянуть чулки, и без туфель, лишь в платье без нижней юбки ввел ее и сказал, указывая на меня: «Вот он! Надеюсь, что удовлетворил всех!»{246}
Екатерина, по словам Понятовского, немедленно поймала мяч и ответила: «Чего недостает, так это записки от вас вице-канцлеру Воронцову с просьбой организовать быстрое возвращение нашего друга из Варшавы»{247}. Петр немедленно написал записку, которую подписала также Елизавета Воронцова. Затем все стали вести себя так, будто в мире больше не осталось проблем — смеялись и разговаривали до четырех утра.
Петр наслаждался такими встречами a quatre настолько, что заставил Станислава прийти еще четыре раза. «Я приходил вечером, поднимался по тайной лестнице в комнату великой княгини, где находил великого князя с его любовницей. Мы ужинали вместе, после чего он уводил свою даму, говоря нам: «Ладно, детки, не думаю, что вы во мне еще нуждаетесь», а я оставался сколько хотел»{248}.
Но Екатерина чувствовала себя неспокойно, зная, что осведомленность ее мужа — а также других — однажды будет использована против нее.
Несмотря на исправившиеся взаимоотношения, вскоре Понятовский понял, что для него будет безопаснее оставить Санкт-Петербург. В августе он выехал в Польшу. Оба, и Понятовский, и Екатерина, считали, что он быстро вернется.
6. Императрица всея Руси
(1759–1762)
Так много благоприятных обстоятельств не могло сойтись вместе без Божьего промысла.
Мемуары Екатерины Великой
Хотя весь следующий год Понятовский и Екатерина часто писали друг другу, и их письма перевозили английские и французские дипломаты, период после отъезда ее любовника-поляка был для Екатерины временем ограничений. Несмотря на примирение с императрицей, она все еще оставалась при русском дворе в опасной изоляции. Арест Бестужева и его падение — приговор к ссылке был публично оглашен 8 апреля 1759 года, и канцлером был назначен вице-канцлер Михаил Воронцов — показали ей, как близко к беде находится она сама. И связь с Понятовским ко времени, когда он уехал, стала пугающе широко известна.
Екатерине его очень недоставало, особенно в первые недели и месяцы разлуки. Некоторое время она испытывала вражду к тем, кто сделал его отъезд неизбежным. Но часть нее — та часть с холодным разумом, которая планировала, замышляла и была жестко настроена играть важную роль в управлении Россией — чувствовала освобождение благодаря тому, что ушел со сцены требовательный и мелодраматичный молодой любовник.
Екатерине нелегко было использовать утешение, которое могло бы ей дать общение с маленькими детьми, так как ее визиты к ним все еще зависели от разрешения императрицы — абсолютным максимумом были летние посещения раз в неделю. Четырехлетний Павел рос нервным ребенком. Однажды, когда одна из дам императрицы хлопнула дверью, он так испугался, что бросился прятаться под стол{249}. Великий князь Петр не проявлял интереса ни к нему, ни к его матери. Он был эмоционально привязан к Елизавете Воронцовой. А затем, 9 марта 1759 года, умерла пятнадцатимесячная Анна. Через шесть дней в Александро-Невской лавре состоялись ее похороны. Екатерина присутствовала на похоронах и никогда больше не упоминала об этом ребенке.
Императрица Елизавета продолжала страдать от приступов своей болезни, в том числе от частых кровотечений из носа. Ее водянка, или отеки (которые Екатерина раньше называла «водой в нижней части тела»), значительно усилилась. Спекуляции на наследовании тоже не ослабели. Постоянно ходили слухи, что императрица намеревается сместить племянника Петра в пользу его сына Павла. Но вот как объясняла Екатерина в заметках, написанных через много лет и названнных «Последние мысли Ее императорского величества Елизаветы Петровны»:
«Невозможно сказать, каковы были мысли Ее императорского величества Елизаветы Петровны о наследовании, потому что она не имела четких идей по сему предмету. Нет сомнений, что она не любила П. III
