«Поведение [Петра] стало настолько неприятным, что императрица подошла ко мне и шепнула: «У меня есть что сказать тебе, но сейчас неудобно, не хочу делать отношения между вами хуже, чем они уже есть». Затем движением глаз и головы она показала, что это из-за присутствия двух других. Видя такое хорошее, дружеское отношение ко мне в столь критический момент, я открыла для нее свое сердце и прошептала: «Мне тоже трудно говорить сейчас, несмотря на большое желание рассказать вам обо всем, что хранится в моем сердце»{237}.
Императрица завершила беседу почти в три часа утра. Первым ушел Петр, за ним Екатерина. «Великий князь всегда делал большие шаги при ходьбе, и на этот раз я не пыталась поспеть за ним. Он вернулся в свои комнаты, а я в свои»{238}. Когда Екатерина начала раздеваться, пришел Александр Шувалов и попросил ее отослать горничных. Он передал ей записку от императрицы. Екатерина не должна держать на сердце тяжесть: императрица вскоре снова поговорит с ней. Шувалов предостерег ее от упоминания о втором намечающемся разговоре при великом князе.
Екатерина оставалась затворницей в своих покоях, ссылаясь на плохое здоровье. Она проводила время в чтении, включая просмотр первых томов Дидро и «Encyclopédie» д’Аламбера. Она не видела и не слышала великого князя, который, как она понимала, с нетерпением ждал ее высылки, чтобы получить возможность жениться на Елизавете Воронцовой. Тем временем Понятовскому пришло разрешение от саксонского двора оставить свое место в любой удобный для него момент.
Второй разговор в конце концов состоялся в мае, после визита, который Екатерине позволили нанести детям. На этот раз женщины были абсолютно одни.
«Я начала благодарить ее за то, что она позволила мне прийти, добавив, что одно милое обещание этого визита уже вернуло меня к жизни. После этого она сказала мне: «Я настаиваю, чтобы ты правдиво ответила на все мои вопросы».
Я заверила ее, что она не услышит из моих у ст ничего, кроме истинной правды, и что все, чего я хочу, — это полностью, без ограничений открыть ей мое сердце. Тогда она спросила меня, действительно ли я написала Апраксину только три письма. Я поклялась ей, что так оно и есть — это и в самом деле было правдой. Затем она начала расспрашивать меня в деталях о жизни великого князя…»{239}
Тут мемуары Екатерины прерываются. Она никогда не описывала подробно, что произошло между нею и императрицей — но впоследствии вполне ощутимо почувствовала восстановление благорасположения к ней (видимо, вследствие ее уединения) и к Станиславу, которому снова отложили дату отъезда. Этим летом он часто навещал ее в Ораниенбауме. Его ночные визиты стали более удобными благодаря тому, что он обитал в Петергофе — из-за присутствия там принца Карла Саксонского, сына Августа III. Станислав подвергал себя опасности пресыщения этими встречами, пока однажды ночью в конце июня…
«Расположение фортуны, которым я наслаждался тогда при помощи маскировки, да и все остальное, касающееся этого дела, сделало меня столь привычным к риску, что [25 июня] я воспользовался возможностью увидеться с великой княгиней без предварительной договоренности (что всегда делалось прежде). Как обычно, я ехал в маленькой крытой коляске с русским возницей [izvozchik], со мной не знакомым. На запятках кареты был тот же переодетый скороход, который всегда сопровождал меня раньше. Этой ночью (которая в России на самом деле вовсе не ночь) мы, к несчастью, повстречали великого князя со свитой; все были полупьяны. Они спросили извозчика, кто его пассажир. Тот ответил, что не знает; мой скороход сказал, что портной. Нас пропустили. Но Изабель [sic!] Воронцова, фрейлина великой княгини и любовница великого князя, которая была с ними, понимающе хихикнула по поводу так называемого портного. Это повергло великого князя в настроение настолько дурное, что после того, как я уехал, проведя несколько часов с великой княгиней в удаленном павильоне, который она заняла якобы под ванны, на меня вдруг напали три всадника, вооруженные саблями. Они схватили меня за ворот и так приволокли к великому князю, который, узнав меня, приказал моим конвоирам следовать за собой. Меня повели по тропе, ведущей к морю. Я решил, что близок мой конец, но на берегу они повернули направо, к другому павильону, где великий князь начал расспрашивать меня откровенным текстом…ли я его жену»{240}.
Хотя Петр заверил его, что все будет гораздо легче, если он скажет правду, Станислав упорствовал: «Не могу сказать, что я делал что-то, если я этого не делал»{241}. Тогда Петр решил, что заставит Станислава понервничать, и оставил его под стражей. Примерно через два часа приехал Александр Шувалов, сообщивший Станиславу, что императрица знает о его аресте. Шувалов, у которого, как обычно, пугающе дергалось лицо и который сам сильно нервничал, потребовал объяснений. У Станислава было время продумать, как вести себя в сложившейся ситуации, и он решился на браваду. «Уверен, вы согласитесь, сир, — заявил он, — что и для чести двора, и для моей собственной важно, чтобы все закончилось как можно меньшим шумом, и потому вы обязаны немедленно вывести меня отсюда»{242}. Шувалов вернулся через час, чтобы сообщить, что экипаж ждет его, дабы доставить в Петергоф. Но испытания Станислава на этом не закончились.
«Это был разбитый маленький экипаж, сделанный, похоже, из стекла — вернее, из окон со всех сторон, как фонарик. Якобы инкогнито, я печально продвигался вперед, открытый всем взорам, в шесть утра, влекомый двумя лошадьми по глубокому песку, отчего казалось, что путешествие длится вечно. На некотором расстоянии от Петергофа я остановил экипаж, отослал его назад и прошел остальную часть пути пешком, завернувшись в плащ и глубоко натянув серую шляпу. Должно быть, я выглядел как разбойник, но я решил, что моя внешность привлечет все-таки меньше любопытных взглядов, чем такой экипаж. Вернувшись наконец в дом, где я жил с несколькими людьми из свиты принца Карла в маленьких, низких комнатках первого этажа с вечно открытыми окнами,
