И за очаг с пылающим огнем.
Шарль Пеги Вышла на небо Аврора, покинув ложе ночное свое – Океан, и озарила опустевшее поле сражения. Печаль не могла помешать благочестивому исполненью обетов. Холм насыпал Эней и дуб, очистив от веток, в землю воткнул[246]. К стволу он приставил Мезенция окровавленный панцирь, пробитый во многих местах. Шлем блестящий, с мохнатою конскою гривой, он повесил на сук и, оглядев сооружение, к друзьям обратился, пришедшим из стана:
– Вот во что превращен моими руками Мезенций. Ныне же нам предстоит поход на Латина. Будьте готовы к нему духом и телом. Но теперь нам пора выполнить долг свой перед теми, кто пал, сражаясь за нас и за новую Трою. Прежде всего мы отправим к Эвандру тело Палланта.
И он направил стопы туда, где хладное тело старец Акет охранял. Оруженосец, служивший Эвандру, был он им дан юноше в дядьки.
Едва Эней и троянцы в покои вступили через высокие двери, вскинулся вопль до звезд. Когда же он смолк, Эней, слез не сдержав, обратился к покойному с речью:
– Отрок несчастный! Фортуна, мне улыбаясь, не пожелала, чтоб ты вернулся в родительский дом. Но тебя мы проводим с почетом, и раны кровавой родитель твой не увидит. О, какую теряет опору Авзония и ты, мой Асканий.
Юноши быстро сплели из веток вишневой лозы и гибких веток дубовых носилки и, устлав их листвою зеленой, опустили Палланта на смертное ложе. Был он похож на цветок полевой, что рукою сорван девичьей, иль на фиалку нежную, хранящую прелесть даже тогда, когда матерь-земля ее не питает. Два златотканых покрова вынес Эней, работы Дидоны, дар ее давней любви. Одним он облек тело юноши, другое положил ему под голову, и двинулся воинский строй, сопровождая носилки. Сзади плелся Акет, то в грудь себя ударяя, то ногтями царапая щеки, то простираясь в пыли.
За ним провели колесницу, обагренную кровью рутулов. Следом коня боевого Палланта. Конь шел с головой наклоненной, крупные слезы роняя. Друзья несли шлем и копье Палланта. Остальное оружие Турну досталось. Шествие замыкали тиррены и тевкры. Когда оно удалилось, вернулся в лагерь Эней. Там ожидали его послы из Лаврента с ветвями оливы в руках. Молили они разрешить им тела взять для погребения. Эней, разрешенье давая, промолвил:
– Злая судьба вас, латины, ввергла в войну. Царь ваш нарушил гостеприимства законы и доверился Турну. Это ему одному справедливо бы было выйти на бой и решить со мной спор оружьем. Но поспешите к себе предать своих граждан огню.
Гроза над Лацием
У Гомера в «Илиаде» к схваткам под стенами Трои обращены пристальные взоры не только смертных, но и олимпийцев. Боги не только сочувствуют той или иной стороне, но и подчас поддерживают ее личным участием. Последователь Гомера Вергилий как патриот заставляет небожителей перенести внимание на доисторический Лаций, ибо все, что происходило на западном «фронте», имело отношение к событию не менее важному, чем отгремевшая Троянская война, – к рождению Рима и великой империи. Троянцам традиционно помогает Венера по мере своих сил, а рутулов и латинян поддерживает ее соперница Юнона (Гера). Но Юпитер (Зевс), как всегда, не теряя контроля над ситуацией, препятствует пристрастным и пылким богиням торопить время. Он предоставляет возможность каждому из героев проявить свою доблесть, хотя предстоящее торжество потомков Энея и завоевание ими мирового господства предрешено судьбой.
Эта концепция, изложенная Вергилием в начале X книги, позволила ему в последних двух книгах показать с почти гомеровской объективностью величие доблестного противника Энея Турна и других италийских героев, воевавших против пришельцев. Последние две книги «Энеиды» (XI и XII) посвящены преимущественно военным событиям. В описании батальных сцен легендарной войны Вергилий достигает вершин своего гения.
Источниками в описании грозы над Лацием Вергилию послужили легенды италийских племен, собранные и изложенные более чем за век до него Катоном Старшим в «Началах», а также написанные стихами «Анналы» Энния. Оба эти произведения до нас не дошли. Но благодаря Вергилию и его современнику Теренцию Варрону, знатоку римской старины, в нашем распоряжении оказалось то, что можно назвать италийским фольклором.
Царский совет[247]
В то утро на тихих, поросших травой улицах Лаврента было людно. Прохожие в богатых одеяниях, подчас запыленных, по нескольку человек и поодиночке, двигались к находящемуся на холме царскому дворцу. Латин еще несколько дней назад разослал по всему Лацию приказ старейшинам родов собраться на совещание и назначил время для сбора. Царский совет в Лавренте не созывался более года, и все понимали, что предстоит принять какое-то важное решение.
Оглядев советников, занявших предназначенные им места, взглянув на стоявшего с ним рядом Турна, царь проговорил:
– Отцы! Я вас собрал прежде всего для того, чтобы сообщить о результатах посольства, отправленного мною в самом начале войны к Диомеду[248]. Впусти послов.
Отворились двери, и в зал вступили трое мужей. Пройдя по проходу между скамьями, они остановились в паре шагов от трона.
– Говори, Венул! – обратился Латин к старшему из послов. – Пусть отцы услышат то, что ты поведал мне.
– Сограждане! – начал Венул. – Мы совершили долгий путь, преодолев немалые препятствия, ибо время ныне не мирное. Боги нам помогли достигнуть владений царя Давна и зятя его Диомеда. Город Диомеда Аргириппа[249] находится под горою Гарганом. Нам открыли ворота, и мы вошли в дом и коснулись руки, сокрушившей Трою. Приняв наши дары, Диомед со спокойным лицом выслушал, откуда мы родом и кто нами правит, с кем ведем войну. Когда же мы изложили просьбу о союзе, он встал и, взволнованно расхаживая, сказал следующее: «Счастливы живущие в стране, которой правил Сатурн. И сама эта страна прекрасна, как никакая другая. Зачем же вам помышлять о войне, да еще с кем, с самим Энеем? Ведь знаю его я не по рассказам! Сам стоял под его жестоким оружием. Помню, как поднимает он щит и как копье посылает. Если бы еще двоих подобных ему породила земля, Троя стояла б поныне. Ведь только Гектор и он в течение десяти лет отражали наши атаки. Мужеством и доблестью оба равновелики. Но благочестием выше Эней. На каких угодно условиях мир с ним заключайте. Вот мой совет. В войне я вам не помощник. Не могу вспоминать я о том, что изведали мы под стенами Трои, скольких мужей потеряли. За ее разрушение мы так расплатились, что над нами б сжалился даже Приам. Не дали боги и мне в Калидон возвратиться, трижды желанный, к сердцу супругу прижать[250]. Нет и теперь нет мне покоя. Птицы меня днем и ночью тревожат[251], души непогребенных друзей. Воплем они оглашают утесы прибрежные, бродят у рек, что текут под Гарганом. Вот и теперь…» – Он оглянулся и закрыл голову руками. В покоях мы были одни, и мы поняли, что Диомед видит то, что недоступно нашему взору.
