Она была экспертом комитета, была, если угодно, лучшим шпионом комитета. Она всегда была гораздо большим профессионалом своего дела, чем Моррван, и, уж конечно, чем Эс, которого, несмотря на шесть лет, проведённых им в секторе, блестящее знание языка и лучшее в мире техническое образование, её бывший муж без труда обвёл вокруг пальца. Эс был слишком уверен в том, что держит всё под контролем, и эта уверенность его и сгубила. Эмри же была подвержена противоположной крайности: она не любила контролировать и принимать тяжёлые решения. Вот это и было главной причиной, по которой она так тяжело восприняла падение Эс и подозрения в нечистоплотности Роулса. Это они всегда знали, что делать. Она не знала, но искренне верила в то, что может на них положиться.
Вот что было для неё тяжело. Это заставляло её страдать. А то, что произошло между ней и Гением восемнадцать с лишним лет назад, нет. И когда Эмри, обманом вывезенная из сектора Роулсом, по его настойчивой просьбе встретилась с комитетским психологом, на лице её была улыбка. И когда ей пришлось рассказывать обо всём этом, в некоторые моменты она едва удерживалась от того, чтобы начать смеяться. Удерживало Эмри лишь то, что никакого доверия к психологии и уж особенно комитетским психологам у неё не было, и она опасалась, что её вполне здоровый смех над ситуацией может быть расценён как признак психологической травмы или ещё бог весть каких отклонений.
Эмри скрывала это, как могла, но она испытывала даже своего рода удовольствие, рассказывая о деталях произошедшего. Она смотрела на учтивое бледное лицо молодой женщины перед ней и поражалась тому, насколько серьёзно та воспринимает всё, что Эмри говорит ей с самой ровной, самой выхолощенной своей интонацией.
Вот она делает глоток из маленькой чашки, оставив на ней широкий бордово-коричневый отпечаток губ. Вместе с тем Эмри делает вид, что думает над вопросом. На самом деле она вспоминает себя раздетой и лежащей на кровати в собственной комнате в окружении десятка зеркал. Её глаза широко раскрыты, её руки обнимают талию. Несколько минут назад он пообещал никогда её отсюда не выпускать (ха). Вовсе незачем было давать невыполнимые обещания. Это его обещание было практически так же жалко, как и его рыдания за закрытой дверью. Нет, второе было всё-таки более жалко.
«Да, — наконец отвечает она, делая ещё один маленький глоток, — это был фиктивный брак. Я собирала информацию для комитета. И сам бы он об этом не догадался, если бы его начальник не узнал, что я периодически бываю в техническом отделе, и не сложил два и два».
«Конечно я помню, что именно он сказал, — Эмри ставит чашку на столик справа от себя и потягивается, пытаясь более удобно устроиться в кресле. — Он сказал: «Так ты считаешь всех, кто имеет отношение к корпорации, преступниками? А что ты скажешь обо мне?» Она довольно удачно передразнила его тон.
«Что ещё? Ну, он пообещал сделать так, чтоб у меня были хоть какие-то реальные причины его ненавидеть».
Эмри не может удержаться от улыбки. Это она была жертвой? Ей не было никакой нужды ему мстить, он сам сделал себе настолько плохо, что ей пришлось бы очень постараться, чтобы повторить его успех.
«Что я испытывала? — задумчиво переспрашивает она. — Ну, мне было больно. Страшно было в самом начале, когда я думала, что он хочет меня убить. Потом уже нет».
«А, мои чувства? — Эмри молчит и смотрит на маленькие руки женщины напротив. — Удивление, пожалуй. Я была удивлена».
Она хотела сказать и про отвращение, но передумала, поскольку эта линия могла привести к нежелательным для неё вопросам. Но именно с этим чувством она вспоминала: он умоляет её остаться, он пишет ей каждые пять минут, пока она не блокирует его. И (она очень живо себе это представляла) когда ему в руки легло бумажное письмо от неё, как он, должно быть, надеялся обнаружить там хоть что-то, говорящее о прощении. Она скачала и распечатала самое шаблонное и бездушное письмо, какое только смогла отыскать, и положила его в конверт, даже не подписав. Она объявила о том, что расторгает свой брак с ним. Эмри понимала, что это было абсолютнейшей блажью, ей совсем не обязательно было вообще что-либо ему писать, у неё были совершенно новые документы и совершенно новая жизнь. Но всё же она не удержалась.
Ей вовсе не хотелось объяснять сидящей напротив женщине, почему, получив ответное письмо, она не выбросила его, а внимательно прочитала. Это было не её дело. Это было вообще ничьё дело, кроме самой Эмри. Глаз спотыкался, цепляясь за корявые, нелепые, откровенно истерические обвинения в адрес корпораций, комитета и чуть ли не злого рока в том, что между ними произошло, перемешанные с признаниями в любви и подспудными обвинениями её самой не то в испорченности, не то в нечестности, но Эмри читала весь этот бред до самого конца.
Так, одно за другим, он отправит ей ещё восемь писем, пока не отчается получить от неё хоть строчку в ответ.
Их отношения закончились предсказуемо, так, как только и могли закончиться такого рода отношения. Финал истории был, увы, с самого начала известен всем, кроме её участников: Шэда и правда знала лучше, к чему может привести связь с сотрудником корпорации. Принадлежность к MJ была клеймом, и только Эмри в своей слепоте не замечала того, что Гений ничем, кроме неуверенности в себе, не отличается от других сотрудников корпорации. Он точно так же ощущал свою безнаказанность, он точно так же подозревал её в корыстных мотивах, как любой другой в MJ, с кем бы ей могло не посчастливиться вступить в брак. Все её взгляды, всё её вызывающее поведение свидетельствовали теперь против неё, и Гений готов был верить кому угодно, только не ей.
Он просил о прощении, но тут было нечего прощать. Он был уверен, что нанёс ей непоправимое оскорбление и что она теперь переживает из-за того, что он и так давно мог с ней сделать. Отказала бы она ему? Эмри вовсе не была в этом уверена ни тогда, ни сейчас. Но Гений не слишком хорошо её понимал, и поэтому невольно переносил собственные чувства на неё: а он-то, конечно, страдал, испытывая крайнюю степень стыда за потерю самообладания и угрызения совести за то, что, как ему казалось, сделал ей больно.
Но разве в этом было дело? Тут нечего было прощать, потому что произошедшее практически никак не отразилось на Эмри. Гению было далеко до её психической устойчивости, кому угодно было до неё далеко. Эта её устойчивость была настолько выдающейся, что Эмри порой считала нужной скрывать её от окружающих, в том числе и от комитетского психолога, с которым ей пришлось общаться перед приёмом на работу.
Тут нечего было прощать, потому что это глупое и жалкое проявление бессилия с его стороны, ничего не сломав в Эмри, перечеркнуло всякую возможность продолжения отношений. Эмри даже не очень понимала, как он представляет себе её возвращение: он больше не верил ей, считая, что Эмри не просто его обманывала — она его предала. Гений в этом не разуверился, что было очевидно по его письмам. Впрочем, как бы он мог в этом разувериться? Она, не имея другого выбора, отомстила ему, сделав его обвинения в предательстве справедливыми. Что ж, если бы она могла попасть в комитет, не передавая никаких известных ей секретов, она бы и мстить не стала, настолько ровно она воспринимала произошедшее.
