Бабушка подходит ближе, рассматривает скрученный спиралькой предмет.
— То не штопор, — говорит она. Я сажусь на тахту и массирую ногу. — То карниза…
— Карниз? — удивляюсь я.
— Ага, он. Тот, что был у цю… в кладовке, — отвечает бабушка и поднимает кусочек металла с пола. — Полюбуйся, что ты с ним утворил. Нет, ты посмотри, посмотри, какой он стал. А я его любила. Купили ещё за старые деньги.
— Неужели за сестерции? — мстительно интересуюсь я. Бабушка смотрит на меня, выныривая из воспоминаний, улыбается.
— Нет, за кроны, — она вздыхает. — Правда, он не подошёл.
— Не все, кого любишь, подходят, — бурчу я. — А чего ж он такой маленький… и гнутый?
— Так ведь ты ему и пожелал, — с ленцой в голосе замечает бабушка. — Вот вспомни, вспомни — что ты прогарчал, тогда?
— Чтоб покорёжило… кажется, — озадаченно говорю я.
— Так отож, — поднимаясь, говорит бабушка и сует мне в руки «штопор».
— Блаватку на згадку. Заховай до албуму.
— Такого не держу, — быстро сообщаю я.
— Но и напрасно, — произносит бабушка, изучающая внутренний мир буфета, звякая при этом банками. — Там скрывается сокровенное…
— Имеете в виду буфет? — торжествующе спрашиваю я.
— А то как же, — говорит бабушка, поворачиваясь ко мне. — Смотри, что может быть сокровенней в наш час, чем кава в зернах?
— Конфеты в коробках, — говорю я авторитетно. Я знаю, про что пою, недавно виденная мною свалка в магазине «Золотой ключик» за конфеты в коробке с невинным названием «Пляшечки»[101] живо напомнила мне мультик про Непрядву. Честное слово — рядом с «Ключиком» Куликовское поле казалось скучной толкотнёй в пивбаре.
— А то да, то да, — говорит бабушка и захлопывает буфет, в руках у нее листок в линейку и маленький красный термос. — Ну, нам есть чем заняться… Я наметила спис манюню.
— Где вы только берёте эти слова? — бурчу я, работа меня отпугивает.
— Складаю буквы, — отвечает бабушка. — Смотри, Лесик — леництво, то сон для разума.
— Мне снятся красивые сны, — отвечаю я.
— Да? — и бабушка снимает очки. — Особливо последнее время, согласен?
— Давайте свой список, — соглашательски говорю я.
— Такое! — победоносно замечает бабушка и протягивает мне листик в бледную линейку.
Твердой бабушкиной рукой написано: «Ёлка. Стол. Венок». Бабушка пишет ровным почерком, буквы склоняются влево.
— Я так понимаю — ёлочка скончалась? — осведомляюсь я.
— То подростковое, — заявляет бабушка, массирующая коленку. — Дзерзость и дзикость. Звыклое глупство. Юш[102] нет наук старших — латыны, филозофии… Вас уже не учат искусству диспута.
— В конце диспутов частенько дрались, — вспоминаю я.
— Ну и где то было? — с ноткой интереса спрашивает бабушка, по-прежнему трущая коленку.
— В Ирландии, при королях, — мечтательно говорю я. — Там был ещё такой Тёмный Патрик.
— Вот я помню, был Святой Патрик, — раздумчиво говорит бабушка и кладёт очки в карман фартука. — Он выгонял с того острова змей.
— И что, именно тогда, бабушка, вам пришлось оставить зелёные долины Эйре? — спрашиваю я, давясь от смеха. — Должны помнить; был там такой большой ящик…
— Не для вшистских скрипка грае[103], — заявляет бабушка и, поддёргивая рукава, встает. — Ходи уже к антресоле, мой блазень, достанем забавок.
Что можно написать о ёлочных игрушках? Их жизнь подобна человеческой — тебя пытаются сохранить, в вате или бумаге, затем достают, под восхищенное цоканье цепляют за голову, ко всеобщему восторгу, на довольно непродолжительное время, а дальше, дальше все зависит от ловкости рук — одно чужое неосторожное движение — «Аххх!!!» — горсть осколков и рассказы: «Вот помню, был у нас такой… такое замечательное… стеклянный шарик… нет домик… ну помните — на толстой фиолетовой нитке, зелёное… немного… такое, с красным носом… как слон…. с торбой. Чего вы смеётесь?»
Люди всегда радуются и немного грустят, видя ёлочные игрушки. Гораздо сложнее представить, что думают ёлочные игрушки, завидя людей.
Некогда Мартин Лютер, в ещё не разорённой Великой войной за веру Германии, украсил елку дюжиной свечей, что соответствовало количеству месяцев в году и служило символом жертвы Христа, звездой — знаком Вифлеемской звезды, указавшей путь к месту, где родился Спаситель, и яблоками… плодами Аваллона и Райского Сада.
Где это было? Наверняка в Виттенберге, в аббатстве «со шпилями до звёзд». Сквозь толстые кругляши стёкол была видна зимняя Германия — сонная и счастливая, вся в запахах резеды, хвои, пряников, яблок и мяты, знающая, что Спаситель грядёт, а Тёмные дни проходят.
Наверняка застенчивая фройляйн в тугом чепце, горничная в Высоких покоях, помогая Важному человеку украшать Божье дерево, подавала доктору Лютеру золочёные и посеребренные орехи, что символизировали непостижимость человеком божьего замысла, яйца — символ развивающейся жизни, гармонии и полного благополучия. И, как сотни лет назад, думала, что разряженные ветки ели отводят злых духов и нечистую силу. Всенепременно.
Сохранилась гравюра XVI века, на которой Мартин с семьёй изображен возле рождественского дерева.
А где-нибудь в Нижнем городе, на еловых ветвях, подвешенных к потолку, ближе к дверям, развешивали сделанные из пресного теста пряники и печенье, напоминавшие о хлебцах, которые вкушают во время проскомидии…
Тогда еще не было ёлочных игрушек — они позже пришли в мир людей…
Через лет двести, после смерти Лютера случился неурожай яблок. В Аваллоне? Может и там. Но вообще-то в «Зелёном сердце», в Тюрингии. Кто-то надоумил удручённых отсутствием яблок христиан отправиться с нижайшим поклоном к стеклодувам городка Лауша, чтобы те выдули шары хотя бы для храмовых елей. Так и появились эти главные украшения ёлок на долгие времена. Вскоре наловчились делать стеклянные фигурки в керамических формах — птичек, виноградные гроздья, кувшинчики, даже дудочки, в которые можно было дудеть! Лаусские забавки.
Затем стеклодувы напыляли игрушки изнутри тонким и небезопасным слоем свинца. Женщины и дети раскрашивали шары золотой и серебряной пылью, расписывали фигурки золотыми и серебряными блестками. Иногда новогодние наборы стоили буквально целое состояние и были доступны только обеспеченным людям. Бедняки же по-прежнему довольствовались примитивными игрушками, созданными собственными руками.
