Значит, он ещё не порвал с ней. А в стихах писал, что забыл. Не забыл.
Ольга, как заговорённая, сотню раз за день повторяет: «Целую. Твоя Танюрка. Целую. Твоя Танюрка. Целую-твоя-Танюрка. Целуютвоятанюрка. Целуютвоятанюркацелуютвоятанюрка».
Сама, впрочем, тоже хороша; записывает в дневнике: «…чувствую, как накопляется во мне электричество: хочется дурить, бузить, флиртовать, хочется авантюры, много весёлости. Борис однообразен и порою нуден: он больше всего боится моих измен, поэтому исключает весёлые минуты с другими. Но видеть только друг друга… Нет, я люблю его, но одно и то же в течение Nʼого срока?»
И ещё признаётся, говоря о муже: «Мне хочется мучить его, говорить колкости».
Это ещё ладно. Берггольц нарочно даёт ему дневник читать — чтоб знал.
В декабре 1928-го — дочери всего два месяца — Корнилов грозится: уйду!
Ольга то останавливает молодого мужа, то говорит: иди куда хочешь, у тебя кольцо лежит, подаренное твоей Танюркой — отчего ж ты кольцо ей не вернул?
И эти качели раскачиваются месяцами, непрестанно.
«Наверное, это ревность, хотя мне кажется, что не люблю его», — пишет Берггольц в дневнике.
«Когда он в тот день бился и плакал около меня, и уверял, что много, единственно любит, у меня было одно тоскливое желание: никого, никого не любить, ни его, ни дочь, никого. Ну вот, Ирка проснулась».
«Какая скотина Борис… Сволочь. Не люблю! Безденежье».
«Ночи с Борисом не приносят мне радости».
Но уже через несколько дней — другое: «Я хочу тягостно-сладких ночей с ним, бесстыдных, сладострастных и мучительных».
Потом заново:
«…ушёл, нехорошо обругав меня. За мелочь. Мы стали такие раздражительные и злые».
«Мне кажется, что я не люблю его. Тягостно. Да скучно.
Читала опять Татьянины письма. Надо опять забраться к нему в чемодан. Завтра же сделаю это, когда встану кормить Ирку. Гнусность какая. Ну и наплевать. На всё наплевать».
С какого-то времени у Берггольц появляются «лирические герои», к которым её влечёт. Сначала некий Митя, художник, который желает её рисовать, и ей хочется, чтобы её рисовали: «Пусть Борька визжит».
Затем Ольга сразу берёт много выше: Николай Тихонов — поэт, на тот момент по праву претендующий на главенство в литературе наряду с Маяковским, Пастернаком, Сельвинским, к тому же женатый.
Ольга несёт ему стихи. И торопливо записывает:
«Конечно, у меня нет никакого желания “пленить” Тихонова (“обжиг бога”), но в то же время как бы и есть Я хотела бы быть “душой общества” в лучшем смысле этого слова. Очень. Я хотела бы быть окружённой особенным каким-то вниманием и, пожалуй, обожанием…
Борька говорит, что очень любит меня. Его родня тоже. А мне этого мало. Ма-ло».
В феврале 1929-го Ольга разыгрывает Корнилова — шлёт ему письма от имени некой Галины В.: «Борис, желаю с вами познакомиться». Он, дурья голова, взял и купился, ответил: приглашаю вас, Галя, на свидание.
Ольга устроила скандал, Боря, кося своими телячьими печенежскими глазами, всё отрицал. Глупо, а что делать. Не было, говорит, ничего. Чего не было-то, Боря? Вот же твой ответ! Что ж ты за каждой юбкой торопишься, опоздал, что ли, куда?
Он пишет стихи (кстати, прекрасные) про какую-то Александру Петровну — между прочим, Корнилов, как ещё Пушкин завещал, в стихах всякую свою женщину называл по имени, не заботясь о последствиях — вот и эти стихи публикует в журнале «Звезда»:
Соловьи, над рекой тараторя, разлетаясь по сторонам, города до Чёрного моря называют по именам. Ни за что пропадает кустарь в них, ложки делает, пьёт вино. Перебитый в суставах кустарник ночью рушится на окно. Звёзды падают с рёбер карнизов, а за городом, вдалеке, — тошнотворный черёмухи вызов, вёсла шлёпают по реке. Я опять повстречаю ровно в десять вечера руки твои. Про тебя, Александра Петровна, заливают вовсю соловьи.
3 марта 1929-го Берггольц записывает в дневнике:
«Борька где-то пропадал всю ночь. Пришёл пьяный, противный, прямо отвращение».
«Мать впадает в амбицию, Борька ходит рвать в уборную. Вот оно, семейное счастье…»
«Как я ненавижу Борьку! Как я хотела бы быть свободной».
На следующий день Берггольц в очередной раз находит письма Татьяны, на этот раз уже внимательно читает — и по контексту понимает, что Борис собирается бросить её и дочь. По крайней мере, Берггольц кажется, что там всё именно так и обстоит. Татьяна к тому же пишет всякие колкости про неё.
Скандал, орут в голос, буря, спасайся, Боря.
Отчитывается в дневнике: «В общем, вчера ночью состоялось “примирение”. Борька очень “убивался”, грозил самоубийством».
Видимо, «самоубийство» подействовало: вдруг правда? И что тогда?
Через несколько дней, на очередном взлёте качелей, Ольга вдруг запишет: «Бориса, кажется, люблю».
И после того, как Корнилова расхвалит знакомый литератор — «Талантище так и прёт у твоего мужа» — с удовольствием записывает: «Я хотя, кажется, и завидую, но мне это льстит: вот какой он у меня».
16 марта Корнилов принят во Всероссийский союз писателей, 18 марта туда же принята Ольга. Хороший повод, чтоб отпраздновать это вместе и в любви.
Это всё ненадолго, конечно.
Денег по-прежнему нет, Ирка по-прежнему «сторож».
Мало того, подкрадывается невезение и с профессиональной стороны: уже 13 апреля 1929 года Берггольц исключают из Ленинградской ассоциации пролетарских писателей — обвинив в том, что её творчество «ни в коей мере не является творчеством пролетарского писателя».
В один союз принимают, из другого гонят. Кутерьма! Нервы!
В том же месяце, апреле 1929-го: «…позавчера ночью был один из тех особенно мучительных скандалов с Борисом, которые стали за последнее время просто регулярными в случае моего отказа… Я переутомляюсь. Дорываясь до постели, чувствую себя разбитой. А он просит. Но чувствовать себя машиной, механически исполняя роль жены, — это очень тяжело, я знаю по опыту. В случае отказа Борис злится и (это вошло у него в привычку) рвёт на себе волосы, дрожит, стонет и пр. т. п. Это действует на меня не устрашающе, а угнетающе. А тогда он бил меня. Брр. Как мне стыдно писать это. И ведь это не первый раз. Господи, до чего я дошла?»
И при этом: «Страннее всего то, что сквозь всю эту невозможную накипь я люблю его».
Ольга ходит к Анне Ахматовой, очень её ценит и восхищается ею, тем более что та хвалит стихи Берггольц. Но когда следом Анна Андреевна вдруг позволяет себе снисходительно оценить Корнилова — «взлёта нет», — реакция Ольги самая правильная: вида не подаёт, но внутренне взбешена — что за мелкую женскую сущность демонстрирует хитрая Ахматова. Как будто Ольга не знает про себя, что стихи у неё самой хуже, чем у Корнилова. И взлёт у него есть, и всё, что нужно.
