Хотелось верить, что события русской революции кое-чему научили этих людей. Напрасная мечта. Они уступали в некоторых частностях, например, в вопросе о вознаграждении за принудительное отчуждение земель, но сохраняли важнейший свой недостаток — полное отсутствие национального духа и государственного смысла. И это, несмотря на то, что они называли себя «государственно мыслящими социалистами». При этом вскоре обнаружилось, что удельный вес всех этих групп — эсеров, меньшевиков и народных социалистов равен нулю. Это были генералы без армии, которые вполне честно признавали, что «за ними массы не идут». Они годились только в декорацию для французов. Но когда нам стало ясно, что приобрести эту декорацию можно только ценою допущения разлагающих влияний на армию, Совет стал думать только о том, на каком вопросе удобнее и выгоднее прервать переговоры его об «общей платформе». По-видимому, и левые думали о том же самом. Они мечтали порвать с нами на аграрном вопросе, чтобы изобразить нас «буржуями и аграриями», неспособными поступиться ради народа классовыми выгодами. А наша забота заключилась в том, чтобы разоблачить их отношение к армии. В конце концов вышло по-нашему: повод к разрыву был именно тот, которого мы хотели.
Если «демократы» в Одессе производили впечатление безнадежно больных, то я не могу сказать, чтобы и «государственно мыслящие» слои производили впечатление здоровья. Среди моих товарищей по Совету государственного объединения я наблюдал людей патриотически настроенных, которые искали во французской ориентации только спасения России, ибо были убеждены в полной невозможности для нее спастись собственными силами. Но патриотизм большинства собранной в Одессе буржуазии оставлял желать лучшего.
В конце концов почти все буржуазные общественные элементы, действовавшие раньше в Киеве, после вторжения в Киев Петлюры перекочевали в Одессу. Перекочевали и люди, и организации. Они возобновили свои бесконечные и бесплодные заседания. Перенеслась вместе с ними, к сожалению, и царившая в Киеве атмосфера буржуазной деморализации. Была, впрочем, существенная разница между этими людьми и левыми. Левые просто не любили или не умели любить Россию. В «буржуях» большею частью чувствовались люди, которые изверились или отчаялись в России, измалодушествовались и потому мечтали о пришествии варягов в каком бы то ни было виде; все равно в какой военной форме, лишь бы варяги навели порядок. «Ах, кабы хоть англичане пришли и нас поработили, — говорили одни, — ведь лучше иноземное владычество, чем свой собственный большевизм», «Нам одно спасение — здоровый иностранный кулак», — говорили другие. И замечательно, что самыми пламенными сторонниками англо-французского кулака были вчерашние поклонники немецкой ориентации, те самые, которые годом раньше мечтали: ах, кабы Вильгельм пришел! Это было неожиданное превращение гетмановщины. Характерно, что наиболее рьяными сторонниками французской ориентации в Одессе явились «хлеборобы», т.е. та самая организация, которая, как известно, посадила в Киев гетмана. Особенно часто слышались малодушные разговоры среди бывших людей из крупных помещиков и больших сановников империи. История повторяется. В дни «смутного времени» также находились бояре, которые полагали, что лучше Владиславу присягать, «чем от своих холопов поругану и биту бытии». Интернационализм справа был и в те дни тот же, что теперь, но только тогда он находил себе убежище не в немецкой или французской, а в польской ориентации.
Неудивительно, что малодушное настроение сказывалось особенно часто среди беженцев, людей особенно настрадавшихся и приученных к мысли о ненадежности каждого местопребывания. С каждой переменой места количество их увеличивалось. В Киеве я застал часть «всего Петербурга» и часть «всей Москвы». В Одессу прибыли почти все те же лица плюс часть «всего Киева». По мере передвижения на юг увеличивалась теснота. Если в Киеве было трудно найти комнату, то в Одессе это было еще много труднее, и платили за комнату до трехсот и четырехсот рублей без отопления. Я почти все время моего пребывания в Одессе жил в одном небольшом номере «Лондонской» гостиницы с А.С. Хрипуновым, и нам многие завидовали. Дороговизна была такая, что за один ночлег и еду приходилось тратить до 60 рублей в сутки, обедая в столовых третьего разряда и заменяя ужин колбасой да хлебом. Те же, кто, как я, жил в «Лондонской» гостинице, тратили на одну еду да кофе сто или более рублей. А при этом большинство беженцев было без денег.
Имея достаточный литературный заработок, я не терпел нужды, но имел денег, что называется, в обрез. Поэтому я с немалым удивлением спрашивал себя, откуда же добывают средства все остальные, то огромное большинство, которое не зарабатывает. А ведь живут люди при этом не хуже, а лучше меня. Есть и такие, что ни в чем себе не отказывают, платят за завтрак тридцать, за обед сорок рублей, да еще требуют вина и даже шампанского. Огромный ресторан «Лондонской» гостиницы, где я не позволял себе обедать, был всегда переполнен этими людьми, бывшими землевладельцами и богачами. Они просто не были в состоянии сократить свои привычки и жили мечтой о «здоровенном кулаке», который вернет им их имения, жили изо дня в день, стараясь не приподымать завесу будущего.
Мне становилось жутко на них глядя. Ведь в лучшем случае они запутываются в долги за ростовщические проценты. Доходили темные слухи о сомнительных спекуляциях, к которым, бывало, стараешься не прислушиваться, боясь поверить клевете. Рассказывали про человека с именем, зарабатывавшего большие деньги в качестве маркера в какой-то биллиардной. В Киеве множество бывших офицеров служили в ресторане и подавали блюда немцам. Были случаи, когда офицеры-добровольцы попадались среди «налетчиков». Все это, вместе взятое, производило кошмарное впечатление. Проходя через ресторан «Лондонской» гостиницы, куда я порой заходил, разыскивая знакомых, бывало, рисуешь себе этих обедающих в вид толпы нищих в будущем и невольно думаешь о том, сколько из них окончат самоубийством. А потом идешь на «заседание», где развертываются все новые и новые стадии «французской ориентации».
Боже мой, какой кошмар эта французская ориентация. В нее поневоле загоняются люди, искренно и пламенно любящие свою родину, те, которые по совести не могут себе представить, как она возродится собственными силами. В нее с ликованием устремляются левые, для которых победа союзников торжество всемирной демократии. К ней же прикалываются совсем не демократические мечты о «здоровенном кулаке» и о возвращении благосостояния. Словом, в этой ориентации оказываются соседями и попутчиками люди, которые не переносят друг друга. Для тех, кто любит Россию, это становится в конце концов нравственно невозможным. Для здорового национального чувства интернационалисты слева и справа одинаково невыносимы.
Есть еще один невыносимый для русского чувства элемент — местные центробежные течения, которые тоже как-то пристроились к французской ориентации, надеясь с ее помощью сделать карьеру за счет России. Петлюровцы с самого начала стали делать попытки, притом не безуспешные, втянуть французов в орбиту украинской политики. Но кроме этих сепаратистов чистой воды были в Одессе и федералисты, мечтавшие при помощи французов создать в одесском районе полунезависимую государственную единицу с самостоятельным правительством во главе. С этой мечтой связывались и интересы местных финансовых тузов, рассчитывавших благодаря своей денежной силе влиять на местное правительство и с его помощью обделывать свои дела. Были и просто местные честолюбцы, которые мечтали попасть в министры.
