Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 105
Кстати, из-за упомянутой выше кровати я однажды попал в неловкое положение. Уже в конце нашего пребывания в Гренобле как-то стихийно возникли посиделки с французскими студентами неподалеку от дома, где я жил. К середине ночи, когда выпивка кончилась, я вспомнил, что у меня в чемодане, по советской привычке задвинутом под ту самую кровать, сохранилась бутылка «Столичной». Моя соседка по столу, французская переводчица Даниель, яркая брюнетка в умопомрачительной «мини», взялась подвезти меня на своей микролитражке. Шел дождь. Мы с ней прошли через залитые водой дорожки сада к задней двери, ведущей прямо в мою комнату. Хозяева спали. Когда Даниель увидела кровать, то с разбегу прыгнула на нее и стала со смехом отжимать от дождя свои длинные и блестящие волосы. Ее «мини» сдвинулась, высоко обнажив упругие смуглые бедра. Стараясь не смотреть на них, я влез под кровать, вытащил оттуда чемодан и извлек из него бутылку. «Слушай, Саша, – сказала мне она, – давай останемся здесь. Все равно этой бутылки на всех не хватит. А такая кровать и у нас редкость». И тут я смертельно испугался, хорошо проинструктированный нашими славными наставниками об опасности провокаций. Я понял, что через минуту раздвинутся доски потемневшего от времени потолка, и оттуда высунутся объективы телекамер. А потом представители «Сюрте» и других буржуазных спецслужб будут шантажировать меня, склоняя к шпионажу и измене Родине. «Что ты, что ты, – неудобно. Нас же ждут, – забормотал я, отодвинувшись от нее, – надо ехать». В последний день Олимпийских игр, когда мы прощались с нашими французскими друзьями, она подошла ко мне, похлопала ладошкой по щеке и громко при всех сказала: «Дурачьок!»
Помню, что по случаю Олимпийских игр в Гренобле была организована большая выставка замечательного художника Амадео Модильяни. А я как раз тогда увлекался стихами Ахматовой и историей ее романа с Модильяни. Когда мы попали в этот музей, сильно выпивший Янаев, посмотрев на портреты, громко сказал своему дружку Ржанову: «Во, буржуазное искусство, косые рыла малюют и выдают за живопись. Ничего хорошего». И хотя я человек по натуре трусливый и прекрасно понимал, что меня в эту делегацию взяли по случаю и я могу моментально отсюда вылететь, вдруг меня что-то обожгло, и я начал говорить: «Вы, комсомольские дураки, вас посылают сюда… Да это великий художник, великий художник!»
Самое интересное, что подвыпивший Янаев не разозлился на меня, а сказал, насмешливо улыбнувшись: «Саня, чего ты лаешься? Ты объясни, может, мы и поймем?!» И я полчаса держал площадку по поводу гениального художника Модильяни. Я рассказывал историю романа с Ахматовой, потом уже выяснилось, что я передаю, по существу, кинофильм «Монпарнас, 19», посвященный Модильяни. Янаев слушал вполуха, но когда узнал, что Модильяни был алкоголиком и что он спился, то радостно сказал: «Саня! Это же наш человек. Споили сволочи-буржуи гениального художника!» Вечером того же дня он собрал всю нашу советскую делегацию и сказал: «Всем завтра отложить все дела и идти смотреть гениального художника Модильяни. Городницкий очень советует. Тем более что Модильяни – наш человек. Его буржуи споили. Он пьющий, понимаете, он гений!»
Эпоха печальных зияний,Где смерти обилен улов.Ахматова и Модильяни,Ахматова и Гумилев.Небесной от Господа манныДождаться не может изгой.Короткими были романы,Несчастливы тот и другой.Лишь жившему долгие летаДоступен бывает секрет, —Художника или поэтаЛюбить неспособен поэт.На то понапрасну не сетуй,Что каждый до срока сгорел:Один захлебнулся абсентом,Другой угодил под расстрел.От связей тех не было толка,И дальше потянется нить,Поскольку обоих надолгоСумела она пережить.Но с ними, пусть даже и мало,Делившая ложе и кров,Она навсегда их связала,Пришельцев из разных миров.Как колокол гулкий в туманеЗвучит сочетание слов:«Ахматова и Модильяни,Ахматова и Гумилев».
В последующие годы мне довелось много раз бывать в Париже, и я всегда сравнивал этот великий город со своими прежними о нем представлениями. Здесь ты встречаешь в реалиях многие вещи, которые узнавал прежде из книг Гюго, Дюма, Мериме, Стендаля и Мопассана. Помню, что в Омске, в голодные годы эвакуации, я увлекался биографией Наполеона Бонапарта. Все мальчишки тогда, по-видимому, увлекались фигурой этого великого полководца! Я много раз перечитывал замечательную книгу академика Тарле «Наполеон». И это детское увлечение Наполеоном сохранилось на долгие годы. Поэтому, когда уже в зрелом возрасте я в Париже попал во Дворец Инвалидов, где похоронен Наполеон и его знаменитые маршалы, перед моими глазами снова прошла эпоха Наполеоновских войн, вызвавшая острую ностальгию по самому себе. Кстати, в этом же Дворце Инвалидов, где все говорит о победных сражениях, в числе которых есть Бородино, и о воинской славе Франции, я, неожиданно для себя, нашел на серой стене надгробные надписи на иврите. Выяснилось, что здесь похоронены солдаты-евреи, которые сражались за Францию в Первой мировой войне 1914–1918 годов.
В парижском Дворце Инвалидов,Где Наполеон погребенИ статуи скорбного видаСклонились у пышных колонн,Где слава витает в зенитеИ все говорит о войне,Я надпись нашел на ивритеНа серой надгробной стене.Гласили под надписью даты,Что вечный нашли здесь покойПогибшие в битвах солдатыДалекой войны Мировой.И глядя на список унылыйСпасавших французскую честь,Я вспомнил – такие могилыВ Берлине во множестве есть.На кладбище Вайсензее,Где юность свою и талантЗарыли солдаты-евреи,Погибшие за фатерлянд.Сражаясь на Марне и Ипре,Воюя с обеих сторон,Евреи за Родину гибли,Врагу причиняя урон.В краях, где железная вьюгаОгнем выжигала поля,Они убивали друг другаЧужого отечества для,Его в размышлении косномНаивно считая своим.И жирным костром холокостаЕвропа ответила им.
В каждый мой приезд Париж поворачивался ко мне какой-то новой стороной, однако всегда оставался не имперским городом, символом громких военных побед и кровавых революций, каким стремились представить его архитекторы, а прежде всего городом поэтов и художников, вечным городом влюбленных.
Гранями крыш блещет ПарижВ шуме чужого народца.Давний роман канул в туман,Только любовь остается.Где он, мой дом? Светят ли в немЗвезды на дне колодца?Гаснет огонь, стынет ладонь,Только любовь остается.В дальней стране, в мире, в войне,Жили мы все, как придется.Горе и зло прочь унесло,Только любовь остается.Горный ли пик, рю ли Лепик,Вновь ничего не вернется.Все в никуда сносит вода,Только любовь остается.Память храня, вспомни меня,С временем бросив бороться.Горечь обид в ночь улетит,Только любовь остается.Кончился круг, время из рукСтруйкою тонкою льется.Кто мне из вас скажет сейчас,Что же потом остается?Чайки крыло бьет о стекло,Новое солнце смеется.В речке светло вспыхнет весло,Значит, любовь остается.
Один из главных символов Парижа – старинный Люксембургский сад, оазис посреди шумного, не смолкающего ни днем ни ночью города. Этот сад существует как бы сам по себе. Там старинный дворец, многочисленные кафе, стоят скамейки, на которых сидят люди разного возраста. Особенно хорош этот сад в два времени года – весной и багряной парижской осенью. В апреле и мае, в период студенческих сессий, Люксембургский сад буквально наполнен праздными студентами.
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 105
