Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 112
На государственные деньги нам все время присылали каких-то спецов по семинарам. Одна дама вела семинар о “семьях”. Можно подумать, у кого-нибудь из нас когда-нибудь была семья. А один парень из “Синанона”[134] говорил, что наши проблемы – от крутизны. Любил повторять: “Ты выглядишь некрасиво, когда думаешь, что выглядишь красиво”. Каждый день он заставлял нас “сдувать свой имидж”. То есть просто дурачиться по-всякому, вести себя как дураки.
У нас появились спортзал и бильярдный стол, штанги и боксерские груши. Два цветных телевизора. Баскетбольная площадка, боулинг и теннисный корт. Картины Джорджии О’Киф в рамах. Кувшинки Моне. Скоро приедет киноэкспедиция из Голливуда, снимать у радара научно-фантастический фильм. Нас займут в массовке, немножко денег заработаем. Кино в основном про радар и про то, что он делает с Энджи Дикинсон[135]. Радар влюбляется в Энджи и, когда она разбивается на машине, ловит ее душу своей тарелкой. Радар подчинит себе и все остальные живые души – а ими будут жители Ла-Виды, мы. Я видела этот фильм, наверно, раз двадцать в глухой ночи по телевизору.
В общем и целом первые три месяца прошли неплохо. Мы были чистые, не болели, работали усердно. Навели в городке полный ажур. Мы очень сблизились друг с другом и принялись раздражаться по-настоящему. Но ведь мы провели эти три месяца в полной изоляции. Никто не приезжал, никто не выезжал. Ни телефонных звонков, ни газет, ни писем, ни телевизора. Когда изоляция закончилась, все мало-помалу стало рушиться. Некоторые получали увольнительные, а возвращались с грязной мочой или вообще не возвращались. Все время привозили новичков, но они не гордились Ла-Видой так, как мы.
Каждый день устраивалось утреннее собрание. Сеанс ворчания напополам с ябедничанием. Кроме того, все мы были должны что-то говорить поочередно – в крайнем случае, просто рассказать анекдот или песню спеть. Но никто никогда не мог придумать, что бы сказать, и потому старик Лайл Тэннер два раза в неделю, если не раньше, пел “Видал я козодоя”. Эль-Сапо[136] прочел лекцию о вязке чихуахуа: тьфу, пакость. Секси все время читала двадцать третий псалом. Но от того, как она смаковала слова, он звучал развратно, и все смеялись, а ее это задевало.
“Секси” ее звали для прикола. Она была старая проститутка из Мексики. Она приехала не с нами, не с первой группой, а позднее, отсидев в одиночке пять дней на одной воде. Бобби сготовил ей суп и яичницу с беконом. Но ей хотелось только хлеба. Села за стол и умяла три батона, даже не пережевывая, – так изголодалась. Суп и яичницу с беконом Бобби отдал Лайзе.
Секси ела, ела, ела, а потом я отвела ее в нашу спальню, и она, обессиленная, рухнула на койку. В соседней комнате лежали в постели Лидия и Шерри. У них уже много лет любовь. По их медлительным смешкам я чувствовала, что они чем-то закинулись – наверно, “красненькими” или транками. Я вернулась на кухню – помочь Бобби прибраться. Пришел соцработник Гейб – забрать ножи и запереть их в сейфе. Он делал это каждый вечер.
– Еду в город. Бобби, ты за главного.
Никто из персонала больше не оставался тут на ночь.
Мы с Бобби вышли попить кофе под мыльным деревом. На плоскогорье лаяли собаки – кого-то гоняли.
– Я рада, что Секси приехала. Она хорошая.
– Да, ничего. Она тут не удержится.
– На Лайзу чем-то похожа.
– Лайза – и то красивее. Oye[137], Тина, помолчи. Скоро выйдет она.
Луна. Такой луны, как в безоблачную ночь над Нью-Мексико, нигде не бывает. Она восходит над Сандийскими горами и утешает голую пустыню, накрывая ее тихим белым покрывалом наподобие белого снега. Лунное сияние в желтых глазах Лайзы, на листьях мыльного дерева.
Мир живет себе как придется. Ничто особо ничего не меняет, понимаете? Я хочу сказать, не меняет по-настоящему. Но иногда, всего на секунду, почувствуешь эту благодать, поверишь, что она все же кое-что меняет, и даже очень много.
Он тоже это почувствовал. Я услышала, как он сглотнул комок, подступивший к горлу. Наверно, кто-то прочел бы молитву, бухнулся бы на колени – в смысле, в такой-то момент. Спел бы гимн. Пещерные люди, может быть, сплясали бы свой танец. А мы занялись любовью. А Эль-Сапо нас застукал. Уже после, но мы все еще были голые.
На утреннем собрании все всплыло, и нам пришлось понести наказание. Три недели, после уборки на кухне, обдирать и ошкуривать всю масляную краску в здании: окна в столовой. Каждый вечер до часа ночи. Уже плохо, а тут еще и Бобби, пытаясь спасти свою шкуру, встал и сказал: “Я не хотел трахать Тину. Я просто хочу остаться чистым, отбыть срок и вернуться домой к моей жене Дебби и доченьке Дебби-Энн”. Про одни эти кретинские имена я могла бы открытку накатать.
Это было очень больно. Он же меня обнимал, разговаривал со мной. В сексе расстарался для меня, как редко кто из мужчин, и после восхода луны я была с ним счастлива.
Работать нам приходилось столько, что поговорить было некогда. Да и я никогда бы не стала ему признаваться, как мне больно. Мы уставали, аж кости ныли каждую ночь, а потом весь день.
А самое важное, о чем мы не говорили, – так это о собаках. Скоро трое суток, как они не появляются.
Наконец я решилась:
– Как ты думаешь, где шляются собаки?
Он пожал плечами:
– Пума. Пацанье с винтовками.
Мы снова взялись ошкуривать окна. Час был поздний, нет смысла даже спать ложиться, так что мы сварили себе свежий кофе и присели под деревом.
Я скучала по Секси. Я забыла рассказать, что она поехала в город лечить зубы, но сумела разжиться, ее замели и отправили назад в тюрьму.
– Я скучаю по Секси. Бобби, ты же соврал тогда, на утреннем собрании. Ты хотел меня трахнуть, очень хотел.
– Да, я соврал.
Мы пошли в холодильную камеру и снова обнялись, снова занялись любовью, но наспех, потому что холод там был зверский. Вернулись под дерево.
Тут подошли, одна за другой, собаки. Коротышка, Черныш, Пятнышко, Герцог.
Они нарвались на дикобразов. Наверно, уже несколько дней назад, потому что теперь их распирало от инфекции, от заражения крови. Морды раздулись, как у чудовищных носорогов, сочился зеленый гной. Глаза, сколотые мелкими иголками, закрылись наглухо. Это было самое страшное: ни одна собака ничего не видела. И голос подать тоже не могла, потому что глотка тоже воспалилась.
У Черныша случился припадок. Пес со странным бульканьем подпрыгнул. Корчился, дергался, ссал в воздухе. Высоко – на высоте двух или трех футов от земли, а потом упал, мокрый, мертвый, на пыльную землю. Лайза пришла последней, потому что ходить не могла – передвигалась ползком, пока не добралась до ног Бобби, оплела их, постукивая по его сапогу лапой.
Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 112
