Книга Граф Мирабо - Теодор Мундт

В Париже весь день во всех слоях населения царствовало величайшее возбуждение. С лихорадочным нетерпением, заметным на всех улицах и площадях, ожидали приговора парламента над обвиняемым кардиналом. Более десяти тысяч человек всех сословий стояли густой толпой с самого раннего утра перед дворцом, в котором заседал парижский парламент. Часть публики проникла даже в вестибюли и аванзалы суда, чтобы пораньше и из первых рук узнать о произнесенном приговоре.

Еще прошлой ночью бастильские узники были перевезены в Корсьержери. Теперь же кардинал Роган, к общему удовольствию публики, был переведен со всем подобающим его происхождением и вниманием и под охраной королевского лейтенанта Бастилии в кабинет первого секретаря суда. Допрос длился уже с восьми часов утра и теперь, с наступлением вечера, не был еще окончен, что все сильнее и сильнее волновало нетерпеливо ожидавшие толпы народа.

Времени от времени из зала суда проникали некоторые слухи в волнующуюся толпу. Можно было видеть при этом, как все, что касалось особы кардинала, возбуждало в народе сильнейшее участие. Старший председатель парламента, господин де Алигр, разрешил кардиналу сидеть во время допроса, так как при овладевшем им волнении в начале заседания он страшно побледнел и был так потрясен, что едва мог стоять на ногах. Но затем, с благородною силою и искреннею горячностью кардинал в течение получаса без перерыва держал речь к высокому судилищу и на все обращенные к нему председателем вопросы отвечал с достоинством и ясностью, несомненно, свидетельствовавшими о его невиновности. Окончив, он поклонился в сторону большой парламентской скамьи, равно как и всем членам суда; весь же парламент при этом поклоне встал, чтобы торжественно и почтительно ответить ему тем же; это было беспримерным явлением в отношениях обвиняемого к суду. Такие предварительные известия были приняты толпой и с громким выражением восторга и с ликованием передавались далее. Слышны были слова и восклицания, самым несомненным образом показывавшие, чью сторону держал народ и почему он желал видеть кардинала вполне оправданным и освобожденным!

Дорожный экипаж, с трудом пролагавший себе путь по одной из ближайших к парламенту улиц, должен был наконец отказаться от тщетной борьбы с задерживающими его со всех сторон толпами народа. Он был вынужден въехать в случайно открытые перед ним ворота и остановиться; сидевшие же в экипаже лица вышли из него, предпочитая самим прокладывать себе среди скученной толпы дорогу. Это был Мирабо, возвратившийся сегодня в Париж, куда он был поспешно вызван чрезвычайно благоприятными известиями, сообщенными ему в последнее время госпожой Нэра и бывшими результатом ее хлопот. Генриетта, в сопровождении верного друга Шамфора, отправилась до самой заставы, чтобы встретить прибывающего и с торжествующей любовью ввезти его в Париж. Генриетта и Шамфор торжествовали не только потому, что вновь обрели друга, но они радовались освобождению его путем своих успешных ходатайств от всех старых оков и цепей, тяготивших до сих пор над всей его жизнью; радовались, что теперь ввозят его в Париж вполне освобожденным.

Мирабо взял Генриетту под руку, чтобы провести ее сквозь неспокойную толпу, испускавшую с некоторых пор радостные возгласы, но вместе с тем и сильные восклицания против двора и в особенности против королевы. Шамфор следовал тут же за ними, чтобы помогать защищать Генриетту и ограждать ее от натиска толпы. Маленький Коко, неразлучный спутник Мирабо, благополучно привезенный им из Лондона, остался с няней в экипаже в ожидании, пока улицы не станут опять свободными для проезда.

– Более прекрасной музыки для моего возвращения в Париж, как эти ревущие и шумящие голоса народа, я не мог ожидать! – сказал Мирабо, с удовольствием двигаясь под натиском толпы и заботясь лишь о том, чтобы Генриетту, которую он плотно прижимал к себе, никто не задел и не толкнул. Он проталкивался прямо к парламенту, желая приблизиться к событиям, которые после рассказа ему Шамфором о всем происшедшем сильно его интересовали.

– Я не только с удовольствием смотрю на народ, но я люблю запах его, – сказал Мирабо, с любопытством озираясь во все стороны и глубоко вдыхая в себя воздух. – Для меня нет ничего выше запаха возбужденной народной толпы. Народ всегда пахнет будущим, как свежевспаханное поле, которое чем больше на нем навоза, тем богаче обещает жатву.

– Какое аристократически-революционное сравнение! – воскликнул Шамфор своим веселым, громким голосом. – Однако граф, имеющий столь высоких предков, будет всегда иным другом народа, чем кто-либо из нас, обязанных своим существованием темному приключению в маленькой хижине. Но твоя графиня Иетт-Ли освободила тебя теперь от всей надменности и гордости твоего отца маркиза. Своими чудными глазами, которым даже министр не мог ни в чем отказать, она добыла новое повеление короля, возвращающее тебе право свободно распоряжаться собою и лишающее твоего отца власти тирана над тобой. А потому вдыхай поглубже в себя этот сильный, едкий запах толпы; ей же взамен вдохни из твоей графской груди облагороженный пламень, который просветит и зажжет Францию!

Мирабо и Генриетта от души расхохотались при этой речи, произнесенной с пафосом торжественного заклинания.

– Генриетта сделала уже ранее мне столько добра, – сказал Мирабо, нежно глядя на свою подругу, – а теперь она увенчала все свои благодеяния. Благодаря ее влиянию, происходящему от неизъяснимого чего-то в ее особе, даже жесткий и черствый барон де Бретейль склонился в мою пользу. Я, конечно, очень благодарен за это министру; однако не могу сегодня же выступить в качестве его приверженца. Как ни силен, быть может, закон, на который опирается вся эта интрига, подстроенная им против кардинала де Роган, я все-таки не хочу, чтобы кардинал был осужден. Не питая ни малейшей симпатии к этому влюбленному и гуляющему по ночам князю церкви, я придаю, однако, большое значение тому, чтобы сегодня он был блистательным образом оправдан парламентом!

– Браво, браво! – воскликнул одетый в синюю блузу человек, следовавший с некоторых пор и внимательно наблюдавший за ними, причем он доверчиво и одобрительно потрепал Мирабо по плечу. – По-видимому, вы знатный господин, а между тем честно думаете заодно с народом, ибо народ желает признания невиновности кардинала для того, чтобы вина королевы стала ясна!

– Какой же интерес представляет для вас видеть королеву обвиненною? – спросил Мирабо, вежливо ответив на поклон человека в блузе.

– Королева с народом горда и надменна, она ненавидит нас, как нечто низшее и худшее, между тем сама она – достойная ненависти лицемерка! – воскликну блузник со злобным, полным вражды выражением лица. – Моя жена – прачка у садовника в Версальском дворце; она как раз принесла туда белье, но с болтовней, да всякой женской возней задержалась в саду до ночи. Тут она ясно видела, что ни кто другой, как сама королева, была на свидании с кардиналом в темной рощице парка. Жена моя никогда еще не лгала и готова подтвердить все личною присягой.

– Если ваша жена красива, то мы заставим ее принести полную личную присягу, – сказал Шамфор, подшучивая. – Но я должен вам сказать, мой друг, что на этом свидании особа королевы была представлена одной из моих прекрасных соседок по квартире в Пале-Рояле, сумасбродно и совершенно непристойно замаскированной. Это была красивая мадемуазель Олива, поразительно, с головы до ног, похожая на королеву, как одно яйцо на другое. Я подслушиваю иногда из моего окна нежные разговоры подруг девицы Оливы, прогуливающихся под аркадами Пале-Рояля. Отсюда я узнал, что эти дамы признают за достоверное, что Олива была подкуплена, чтобы разыграть роль королевы и окончательно вскружить голову бедному кардиналу. За это талантливой даме придется, вероятно, сильно помучиться сегодня перед верховным парламентом.