— Это рука? — скептически поинтересовался он.
— Это?
— Да, это.
— Это рука.
— Волос нету, — сказал Поль.
— На руках у статуй волосы не делаются.
— У отца были волосы. Даже целые заросли.
— В мраморе их не делают, — раздраженно ответил Пьер.
Поль покачал головой.
— А это?
— Нога.
— И что? Тоже без волос?
Пьер отложил киянку, отошел от каменной глыбы и сел.
— Послушай, Поль, — начал он. — Я тебе скажу одну умную вещь. Кто из нас плазмафил[139]: ты или я? Кто скультор? Ты? Или я?
— Ни ты и ни я, — ответил Поль. — Я — мэр, а ты — мраморщик.
— Я-то мэром уже был, а ты никогда не был мраморщиком.
Он снова взялся за киянку.
— Какой труд! Какая одержимость!
— Здравствуйте, Эвелина, — сказал Поль. — Вам не кажется, что ему следует приделать волосы на руках? И особенно на ногах. У старика их было немало; ну, в общем, вы меня поняли.
— Идите-ка вы со своими советами куда-нибудь, — предложила Эвелина.
— Как он меня достал, — сказал Пьер.
— Оставьте его в покое.
Она села и стала натягивать сапоги.
— Схожу куплю печенье, — сказала она Пьеру.
Поль смотрел, как она натягивает сапоги. У нее были довольно красивые ноги.
— У вас нет дождяреза? — спросил Поль.
— Слишком дорого стоит, к тому же чистый снобизм. Все эти чужие штуки не для нас.
Вот как она ему ответила. У ее родителей никогда не было этих укрывалок. Так зачем они ей? Правда, в их времена, благодаря тучегону, дождь никогда не шел. Теперь совсем другое дело. Мокрые стены, постоянно полные ручьи, беспрестанно затопленные поля, обесцвеченные дома, бывшие когда-то полихромными, и вся эта растительность — от лишайника до кедра, от боровика до винограда, от дуба до розового куста, — которая имеет тенденцию причудливо произрастать везде и повсюду.
Сбегать в ближайшую продуктовую лавку означало обречь себя на полное вымогательство.
Конечно, существовали дождярезы; грамматики Родимого Города даже постановили не употреблять первую часть слова во множественном числе (дожди-рез), поскольку, с момента отмены тучегона и распада большого валуна шел один и тот же непрерывный дождь. Но сие далекостранное изобретение, которое радостные торговцы начали импортировать из чужих земель, казалось большинству жителей лишь нежелательной ихцентричностью, позволительной в крайнем случае только мэру. Что касается ватерпруфа, то облачиться в него рискнула бы осмелиться лишь мэрская жена, но ведь она была нездешней.
У Эвелины не было ни дождяреза, ни резиновой ватерпруфки.
— Если хотите, я могу одолжить вам свой, — предложил Поль.
— Чтобы сорванцы забросали меня камнями? Нет уж, спасибо.
До чего она мила в этих сапогах.
Она открыла дверь и вот, под ливнем проливным, побежала за десертом.
Пьер снова взялся за работу.
— Я, — сказал Поль, — понимаю, что изобразительные искусства — дело трудное. Однако ничего не попишешь, ты обязан омонументить отца. Муниципальные решения могут показаться суровыми, но через это надо пройти.
— Знаю, знаю, — пробурчал Пьер.
И добавил:
— И все же рука получилась неплохо, форма передана точно. Внутри чувствуется мускул. Это явно не нога и не кишка.
— Я не оспариваю. Но все же немного волос, скажем, не помешало б.
— Не могу, — вздохнул мраморщик.
Поль пожал плечами. Молча подобрал свое погодное приспособление, раскрыл его и вышел навстречу дождю. Эвелина ждала его в нескольких шагах от дома под выступом над законопаченной дверью. Поль пристроился рядом, закрыл свою штуковину и улыбнулся, испытав удовлетворение от успешной манипуляции механизмом.
— Не скоро он его закончит, свой валун, к тому же это совсем не то, что хотят жители, они будут протестовать. Знатные лица взвоют.
— Вы не можете для него что-нибудь сделать? Ведь это все-таки ваш брат.
— Я бы замолвил за него словечко, и даже не одно. Вот только убедить остальных будет наверняка нелегко; если бы еще на руках и ногах были волосы…
— Естественно. Но неужели невозможно им объяснить, что в каменном образе индивидуума растительность абсолютно неуместна?
— Тогда придется разводить целую теорию.
— Так постарайтесь, Поль. Ради брата.
Поль не ответил. Дождь замутузил еще круче, чем обычно. От шквального полива затрещала мостовая.
— Вы не находите, что у меня красивые сапоги? — спросила Эвелина.
В канаве проплыли две кошки.
— Несчастные животные, — сказал Поль. — Трудная у них жизнь, но, кто знает, может, скоро у них между когтей вырастут перепонки.
— А мои сапоги? — спросила Эвелина.
— Кто вам их устроил?
— Зострил. Красивые?
— Зострил продает и ватерпруфы.
— Это эхцентрично.
Мимо прошел кутающийся в холстину Штобсдел.
Он сделал вид, что не заметил мэра. С его усов обильно затекало в уголки губ.
— Я вас компрометирую, — сказала Эвелина.
— Действительно, красивые сапоги, — сказал Поль.
— Постарайтесь убедить знатных лиц, — попросила Эвелина.
Она побежала за своим печеньем. Поль снова привел в действие механизм раскрывалки и вышел из-под укрытия. Догнал Штобсдела.
— Скверная погода, гм? — спросил городской страж.
Иногда он говорил:
— Гадкая погода, гм.
Или так:
— Сегодня плохая погода.
На этот раз он решил (по каким-то своим, невыразимым и необъяснимым причинам) подчеркнуть:
— Скверная погода, гм.
После чего добавил:
— Господин мэр.
Поскольку был при исполнении.
— Может быть, с новолунием распогодится, — добавил он. — Тут достаточно проглянуть крохотному солнечному лучику, чуток бы подсушило, и мы хотя бы недельку передохнули. Черт возьми, это нам бы не помешало. Повсюду вылезли растения.
— Говорят, рядом с Никодемом и Никомедом вырос метровый куст.
— Таки да. Прет со всех сторон. Скоро все наши холмы зарастут лесами. Не говоря уже о хмуре мха на камнях, лишаях лишайника на холмах, плешинах плесени на плетнях и грибах в полевых угробах. А трава, что лезет повсюду, жесткая и зеленая, какой здесь никогда не было: просто катастрофа.
