Ангус прислонился к двери. Он был без шляпы — та была потеряна еще утром по дороге к полю боя. Волосы его были в беспорядке, холодные как сталь серые глаза пристально впивались в Энни.
— Я же просил тебя держаться подальше от поля боя! — мрачно произнес он.
— Я не давала тебе никаких обещаний, — попыталась вывернуться Энни.
— Ты считаешь, что это может служить оправданием? — резко спросил он.
— А вспомни, — прищурилась она, — как ты говорил, что никогда не присягал на верность Чарльзу Стюарту? Если это, по-твоему, оправдание, то чем мое хуже?
— Хватит упражняться в остроумии, Энни! Ты сама отлично знаешь, что поле битвы — не место для женщины. Или ты все еще не вышла из детского возраста?
— Между прочим, — вспылила она, — если бы я оставалась там, где ты мне велел, Джон был бы убит! Так что придется тебе выслушать еще один остроумный ответ: я оказалась в нужном месте в нужное время.
Ангус перевел дыхание, с трудом сдерживаясь. Руки его сжимались в кулаки, ему хотелось ударить Энни… но вместо этого он подошел к ней, сжал ее лицо в ладонях, и губы их слились в долгом, страстном поцелуе. Одним рывком Ангус сорвал свой килт, двумя другими стянул с Энни штаны и через несколько мгновений был уже внутри ее.
— Ты хотя бы отдаешь себе отчет, — тяжело дыша, прохрипел он, — что другой муж на моем месте за твои фокусы выпорол бы тебя как следует, связал бы по рукам и ногам и отправил домой под конвоем?
Энни молчала.
— Что молчишь? — усмехнулся он. — Исчерпала свои остроумные ответы?
— Нет, просто трудно говорить, когда пуговицы твоего дурацкого красного мундира оставляют королевские гербы у меня на животе.
В одно мгновение Ангус вышел из нее и опустился на кровати.
— Извини, — пробормотал он, — я сам не знаю, что на меня нашло. Это что-то такое, чего нельзя объяснить, чему нет названия…
— Есть, — улыбнулась она. — Название самое простое — похоть, между прочим, один из смертных грехов…
— Ну, не такой уж и грех, если он обращен на законную жену. Не виноват же я, Энни, что стоит тебе меня только пальцем поманить, как я уже готов…
— Знаю, — вздохнула она, — сама грешна. Хотела бы я только знать, — она пристально посмотрела ему в глаза, — будем ли мы с тобой так же грешить и через десять, и через двадцать лет?..
— Что до меня — то да. — Взгляд пронзительно-серых глаз был глубок и серьезен. — Я никогда не устану от тебя, Энни. С этими словами на устах я надеюсь отойти в вечность и с ними же предстать перед моим Создателем.
Трепеща всем телом, Энни откинулась на подушки.
— Приятно слышать, — прошептала она.
Генерал Генри Хоули в этот момент тоже трепетал всем телом, но совсем от другого чувства — от бешенства. Густые хлопья снега падали на обнаженные, низко опущенные головы офицеров в красных мундирах, выстроившихся перед генералом. За спиной же Хоули возвышалось нечто, еще совсем недавно бывшее рослой, гордой сосной, ныне же — очищенным от ветвей стволом, укрепленным между углами двух зданий. Со ствола свешивались веревки, на веревках же — четырнадцать человеческих тел, раскачиваемых ветром и еще дергавшихся, инстинктивно цепляясь за жизнь.
При жизни они были драгунами из войск майора Гарнера, виноватыми в трусости ничуть не более, чем их собратья, — просто именно их фамилиям выпала судьба быть названными наобум майором, когда Хоули потребовал от него отчета в том, кто был главным подстрекателем столь позорного бегства с поля боя. Еще примерно столько же — с обнаженными головами и связанными за спиной руками — понуро ожидали той же невеселой участи.
— Трусы! — сотрясал площадь громовой рев Хоули. — Бабы, слюнтяи, свиньи! Была ли когда-нибудь в мире армия, столь опозорившая своего генерала?! Вешайте, вешайте их всех — они недостойны даже, чтобы тратить на них порох! По вашей же милости, негодяи, порох у нас нынче в дефиците кто побросал все оружие, чтобы оно досталось врагу? Я хочу знать поименно всех негодяев, осмелившихся бежать с поля боя! — Голос генерала срывался на визг. — Пусть этих мерзавцев запорют до смерти, пусть живьем сдерут с них кожу и повесят в назидание остальным! Всех повешу, всех до одного! Прочь от вас, идиоты, — поморщился он, — видеть вас не хочу! — Зажмурив глаза, генерал быстро зашагал в направлении своей квартиры.
Постояв еще немного в недоумении под густым мокрым снегом, офицеры и солдаты начали понемногу расходиться, радуясь, что захлебнувшийся собственным гневом генерал не подверг их участи товарищей.
Гарнер и Уоршем оба были ранены. Гарнер держался за бок с посеревшим от боли лицом — два ребра у него были сломаны. На месте правой щеки Уоршема зияла огромная дыра, а левая рука безжизненно повисла. Полковой хирург, руки которого были уже по локоть в крови, наскоро перевязал его раны, но, разумеется, майору была необходима серьезная медицинская помощь.
Застигнутые врасплох бешеной атакой шотландцев, англичане бежали в такой панике, что точного числа убитых, раненых, захваченных в плен и тех, кто, воспользовавшись всеобщей суматохой, решил дезертировать (последних, очевидно, было больше всего), не мог, пожалуй, назвать никто. Уоршем не испытывал к наказываемым никакой жалости. Каждый солдат, в конце концов, вступая в ряды армии, давал присягу королю и отечеству и знал, что ждет его в случае нарушения этой присяги. Таковы суровые армейские будни… А эти люди, судя по всему, и не собирались воевать. Они колоннами маршировали на поле боя, но, стоило раздаться первым вражеским выстрелам… Многие шотландцы из королевской армии перешли на сторону якобитов. Уоршем собственноручно пристрелил одного из таких в момент, когда тот передавал знамя своего полка в руки соотечественника-якобита.
Больше всех «отличился», пожалуй, отряд Макинтошей под командованием Ангуса Моу. Большая часть его разбежалась еще при выходе из Эдинбурга, а к моменту окончания сегодняшнего боя у Ангуса не осталось ни одного человека. Где сам Ангус, Уоршем тоже не знал, втайне надеясь, что тот лежит мертвым на поле боя.
Раненая рука майора нестерпимо ныла. Закрыв глаза от боли, Уоршем вынул из кармана пакетик с лекарством, которое дал ему врач. Он уже принимал его один раз, тщательно отмерив дозу, боясь, что в противном случае совсем забудет о боли и начнет слишком беспечно размахивать рукой. На этот раз майор отмерил немного побольше и подержал порошок на языке, пытаясь отстегнуть здоровой рукой от пояса флягу с вином, конфискованную у одного из приговоренных к казни. Порошок был на редкость горьким, и Уоршему потребовалось несколько глотков вина, чтобы заглушить наконец неприятный вкус.
Вкус этот неожиданно напомнил Уоршему то вино, которое он пил вечером за роскошным ужином, устроенным Хоули, — оно тоже вроде бы отдавало чем-то неприятным. Впрочем, скорее всего ему это просто показалось от слишком большого количества выпитого…
Рассеянно вглядываясь в лицо одного из повешенных, Уоршем узнал в нем молодого парня, исправно чистившего ему по утрам сапоги. «Ну, этого-то зря, — подумал майор. — Кто еще мне их начистит до такого блеска?»
