Словно сеньориты и вовсе не было, Мани Монсальве перевел взгляд со своих часов на дверь зала, снова посмотрел на часы, и снова на дверь. Она поняла, что он ее не слушает, и подумала, что выбрала неудачный момент: он, должно быть, нервничает в присутствии стольких лиц высокого ранга.
– Пойдемте со мной, – сказала она, меняя тему на наиболее, по ее разумению, подходящую. – Будет уместно, если вы поговорите немного с сеньором министром, который сделал нам честь своим посещением, и кстати мы воспользуемся возможностью, чтобы вас вместе сфотографировали.
– Не сейчас. Лучше найдите мне адвоката Мендеса.
Мани был поглощен одной заботой: уже полдесятого вечера, все приглашенные приехали, а Алины, однако, нет. Все прочие – знаменитости, министры, дамы и господа – могли хоть тут же, в этом зале, прямо у него в доме, свалиться на пол замертво, он бы оставил это без внимания. Пусть донья Фоукон занимает их разговорами и швыряет им деньги, сколько ни потребуют, у него голова болела об одном – как сделать, чтобы явилась Алина. Он подумал, было, сказать пиаршице, чтобы она позвонила ей по телефону, но отверг эту мысль как неэффективную и нелепую. Тогда он решил идти ва-банк. Скрепя сердце, он проглотил ревность и недоверие, и попросил адвоката Мендеса, бывшего в числе гостей, поехать к ней и уговорить ее.
– Как в эти дни развивались отношения между Мани и адвокатом?
– Непросто. Мендес часто виделся с Алиной, и Мани, установивший за ними слежку во все двадцать четыре часа в сутки, знал обо всем, что они делали, а то и о чем говорили.
– Поэтому он знал, что романа у них нет…
– Да, и поэтому не отдавал приказа убить адвоката. К тому же Мендес был для него ключевой фигурой не только в делах легализации и продвижении по социальной лестнице, но и потому, что он оставался его единственной связью с Алиной. Он должен был доверять Мендесу. Но в то же чутье говорило ему, что полностью доверять нельзя.
Адвокат тотчас согласился и отправился к жилищу Алины в личном «Мерседесе» Мани, с Тином Пуйуа за рулем. Адвокат понимал, что в затее нет ни логики, ни толку, и был уверен, что Алина откажется. Было глупо предстать перед ней в такой час, когда она наверняка уже легла, с предложением явиться на ужин к Maни, после того как она на сто ладов показала, что не желает ничего знать о муже.
Но он согласился поехать за ней, потому что тем самым ему был подарен повод видеть ее, хотя бы в течение получаса, и кроме того, потому что его интриговала сама ситуация, в которой он оказался: отправиться к жене Мани по приказу Мани, в его машине, с его шофером. Это напоминало шутку из дешевой комедии и, пожалуй, вызвало бы у него смех, не знай он, что снова переступает черту и опять играет в русскую рулетку. Никто не смеялся над Мани Монсальве, а кто смеялся – встречал рассвет в канаве с дырой в голове. «Но он не может приказать, чтобы я ехал, а потом пристрелить меня за выполнение приказания», – думал, забавляясь, адвокат, когда позвонил в дверь Алининой квартиры. Он намеревался позвонить еще раз, огорчаясь, что разбудил ее и поднял с постели, когда она открыла – причесанная, надушенная, с макияжем и нарядно одетая.
– Вот так сюрприз, адвокат! Я уже выходила на ужин к Мани…
– Что ж, дело в том, что я здесь, и приехал за тобой, чтобы отвезти тебя, – смущенно сказал адвокат, понимая, что попал впросак.
– Отлично. Поехали! На моей машине?
Адвокат Мендес почувствовал себя нехорошо, ответив, что в этом нет необходимости, что он приехал в «Мерседесе» Мани, и не отважившись признаться, что приехал с Тином Пуйуа. Тогда она спросила – в ее голосе зазвенело удивление, принятое им за презрение – так что же, Мани послал его за ней, – и в этот момент его мужская гордость разлетелась вдребезги: он превратился в своих глазах в кретина, в сводника, в марионетку, увидев себя отраженным в серых глазах Алины и не найдя в этом образе отличий от множества других бедолаг, чья жизнь, честь и смерть были отданы на усмотрение и волю Мани Монсальве.
– Алина, в свободном наряде из черного атласа, подчеркивающем беременность, выглядела внушительной, но в тоже время и сексапильной, открыв для обозрения чистую кожу плеч и спины.
– О чем они говорили в машине?
– Ни о чем. Тин Пуйуа вел машину с самоубийственной скоростью. Алина была в страшном беспокойстве; видно было, что она взволнована предстоящей встречей с Мани после разлуки. Адвокат был неуверен в себе, зол на себя, и в то же время удручен и уныл: он уже привык думать, что Мани значит для Алины с каждым днем все меньше, а теперь убеждался, что это не так.
– У него были причины ошибаться, ведь она все время уверяла его, что не желает видеть Мани, на дух не выносит…
– Она не хотела его видеть, и в то же время смерть как хотела. Так оно всегда с любовью, чудная это штука.
– И верно, чудная. Не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Вот, гляди, и адвокат: туда ехал, спесью надутый, он, мол, смеется над Мани, а обратно – горем убитый, потому что сам шутом и вышел…
– Мани чуть инфаркт не хватил, когда он увидел, что Алина появилась в его доме, такая красавица, и уже беременность так заметна. Он месяцами только и мечтал, что об этой минуте. Тут же он потащил ее на балкон, потолковать наедине, но их то и дело прерывали, кто с тостом, кто с благодарностями, кто с торговыми предложениями. Да еще сеньорита Фоукон им докучала, хотелось ей, чтобы Мани гостей занимал.
– Что ж, так они и не поговорили?
– Поговорили, да только мало и плохо. Он попытался просить ее вернуться, но разозлился, едва она сказала нет, и сами того не желая, они вступили в пререкания на скользкую тему: с кем будет жить ребенок. Они бросали друг другу в лицо обидные и жестокие слова, и вместо того, чтобы наладить отношения, еще сильнее их испортили. Для Алины это обернулось тахикардией, тяжестью в груди, она стала грызть ногти, как в первые дни разлуки, и пробыв там полчаса, уже раскаялась, что пришла. Так что она сказала адвокату, чтобы он отвез ее домой.
– Стало быть, смеяться последним довелось адвокату…
– Тоже нет, потому что Алина всю обратную дорогу проплакала в машине, а он даже не попытался ее утешить – из-за чувства ревности и от досады, что оказался в дураках. Грустная это была ночь для всех троих.
Сейчас закатное солнце прячется за соседним домом, и блекло-оранжевые отблески его последних лучей просачиваются в главный зал сквозь жалюзи, защищающие окна. Мани убивает время, апатию и воспоминания, сидя в помпезном дубовом кресле. Он ни о чем не думает; он смотрит, как солнечные нити цвета мертиолята[62]танцуют на мебели, в полумраке.
Снизу под сурдинку доносятся едва различимые звуки: заводится мотор автомобиля, кто-то громко переговаривается, отдаются приказания. Звуки идут из подвала, где размещены казарма телохранителей, склад оружия, коллекция мотоциклов, радиоузел, гаражи, камеры для пленников. Теперь все это зовется «службами» и упрятано под землю. Мани не спускается туда почти никогда, а подниматься на социальный уровень резиденции из всех его людей разрешено одному лишь Тину Пуйуа. Да они и не кажут носа без крайней нужды, потому что место это вызывает у них недоверие и дурные предчувствия.
