Ивану, за столь великую радость в жестокие времена.
Там вдалеке есть желтая пустыня. Тени от камней пятнами лежат на песке, и смерть распростерлась на нем, точно растянувшийся на солнце леопард.[1]
Лорд Дансейни.
– Вон там, сидит с блондинкой. Нандо Барраган.
Порхает шепоток в полумраке бара:
– Тот самый. Нандо Барраган.
Сотня глаз следит за ним исподтишка, полсотни приглушенных голосов повторяют его имя.
– Вот он, один из тех самых.
Куда бы ни отправились Барраганы, их преследует шушуканье. Их проклинают сквозь зубы, втайне восхищаются, втихую негодуют. Они живут как в витрине. Они уже не они как таковые, они те, кем кажутся толпе, какими они выглядят в глазах толпы, они – то, что о них сочиняют. Живой миф, зримая легенда, они скрылись за ворохом слов после всего, что о них наврали. Их жизнь – уже не их, она – достояние общественности. Их ненавидят, им льстят, их осуждают, им подражают. Все это так. Но главное, все их боятся.
– Сидит у стойки. Это главный, Нандо Барраган.
Фраза катится между танцующими, ударяясь о стены, она перелетает от столика к столику, множится в потолочных зеркалах. В темноте зала сгущается страх. Клинок тревоги взрезает клубы дыма и заставляет смешаться ряды танцоров болеро, выходящих из-за музыкального автомата. Пары прекращают танцевать. Лучи прожекторов вспыхивают голубым и фиолетовым, предвещая катастрофы. Ладони потеют и по спинам бегут мурашки.
Безразличный к перешептыванью и чуждый сумятице, вызванной его присутствием, Нандо Барраган, желто-оливковый гигант, курит «Индианку», сидя на одном из высоких табуретов у стойки бара.
– Какого, какого он цвета?
– Желтый, оливково-желтый, такой цвет кожи и у всех его братьев.
У него рябое, словно исклеванное птицами, лицо и близорукие глаза, скрытые за зеркальными стеклами темных очков «Рэй-Бэн».[2]Под легкой карибской рубахой[3]видна засаленная майка. На широкой, блестящей от пота, безволосой груди висит на цепи Великий Каравакский крест,[4]золотой, тяжелый, массивный. Огромный и всесильный.
– Все Барраганы носят Каравакский крест. Это их талисман. Они просят у него денег, здоровья, любви и счастья.
– Они просят четырех вещей, но крест приносит им только деньги. А остального они сроду не имели и иметь не будут.
Напротив Нандо, на другом табурете, вызывающе закинула ногу на ногу дородная, здоровенная блондинка. Ее тело туго обтянуто черным ажурным эластиком. Сквозь облепившее ее резиновое кружево дискотечного трико просвечивает зрелая кожа и атласный бюстгальтер сорокового размера, полнота С. Ее веки, чьи цвет и форма далеки от натуральных, мигают, разукрашенные тушью, контурным карандашом и цветными тенями. Она запрокидывает голову, обнаруживая у корней волос их природную черноту, и светлая грива, жесткая, как солома, хлещет ее по плечам. В ее движениях сквозит чувственность всезнающей уличной кошки, ее облекает таинственное достоинство античной богини.
Нандо Барраган не сводит с нее почтительных глаз, и его суровое солдатское сердце тает подобно роняющей каплю за каплей благочестивой свече пред алтарем.
– Годы тебя не берут. Ты красавица, Милена. Совсем, как прежде, – говорит он, и в горле у него першит от едкого дыма «Индианки».
– А ты весь в золоте, – говорит блондинка чувственным, глубоким и хриплым голосом. – Когда мы с тобой познакомились, ты был бедным.
– Я и теперь бедный.
– Говорят, у тебя есть в горах подземелья, полные золота. А деньги, говорят, ты не знаешь, куда девать, и они у тебя гниют.
– Говорят много чего. Вернись ко мне.
– Нет.
– Ты ушла к иностранцу, чтобы тот увез тебя подальше, куда и слух обо мне не доходит.
– Худой это слух. Говорят, ты оставляешь на своем пути только вдов и сирот. Какими подлостями ты нажил такие деньги?
Мужчина не отвечает. Он делает глоток виски, а следом глоток воды «Леона Пура». Искрящиеся пузырьки газировки вызывают у него смутное воспоминание о детях, играющих в бейсбол на песке, с кривыми палками вместо бит и бутылочной пробкой взамен мяча.
* * *
Тут всем скопом и входят Монсальве, взводя курки. Нандо Барраган и светловолосая женщина сидят у стойки, спиной к дверям, и шквал выстрелов заставляет их подскочить.
– Нандо и блондинка говорили о том, о сем, целовались, переплетая ноги, в тот самый момент, как пошла пальба. Я это говорю, потому что я сам был там, в этом баре, и все видел собственными глазами.
Нет. В этот вечер Нандо не прикасается к Милене. Он обращается с ней с тем почтением, какое внушают мужчинам бросившие их женщины. Он говорит с ней, но не прикасается к ней. Скорее, он смотрит на нее с горечью.
– Кто может знать, как именно он на нее смотрел, если он был в темных очках? Пустая болтовня. Все горазды рассуждать, а знать никто ничего не знает.
Ну, народ не дурак, он понимает, что к чему. Печаль Нандо видна всем с первого взгляда, она, как тусклый ореол, окутывает его фигуру. Когда он с Миленой, у него и реакция не та, и опасность он не чует, все из-за безмерного волнения, не оставляющего в его сознании места ничему, кроме Милены. Он в смятении. В этой жизни лишь один человек поверг его в смятение – Милена, единственная, кто сумел сказать ему «нет».
Несмотря ни на что, он был мечтатель, притом безнадежный, всю жизнь таким оставался.
