Я и не знал, что у него есть манускрипты!
— Таким образом вы превратите дворцовый двор в квадрат, — заметил я.
— Точно, я сделаю его квадратным.
— Это смелая и превосходная идея, ваша светлость.
— Да, смелая. И превосходная. Двор получится закрытым, и писцы смогут смотреть в него, пока будут работать. Я говорил с Брамантино, когда мы были в Милане. — Он начал взбивать свои подушки, а потом глянул на меня так, словно я должен был ему помочь. С тех пор это стало моей обязанностью. — Но я не хочу терять свой сад, — добавил герцог. — Во дворце должны быть сады — для размышлений.
— Их можно разбить на холме.
Федерико посмотрел на меня, как ястреб на кролика. Только я собрался извиниться, как он спросил:
— То есть как висячие вавилонские сады?
Я в жизни не слыхал о висячих вавилонских садах, а потому ответил:
— Да, только больше.
— Больше! Конечно, больше. — Он потер руки. — Я хочу, проснувшись, видеть склон холма, покрытый цветами. Висячие сады Корсоли! Мы посадим этих миланских придурков в лужу! Ты знаешь, что они говорят о Корсоли?
Я покачал головой, хотя и догадывался.
— Захолустье! Они называют мой город захолустьем!
Я видел, что надвигается буря, а поскольку мы были с герцогом наедине, она неминуемо должна была обрушиться на мою голову.
— Ваша светлость, это лишь показывает их глупость, потому что по чистоте и порядку им далеко до Корсоли.
— Ты заметил? — вскричал он.
— Они сущие свиньи, — соврал я. — Видели бы вы комнаты для прислуги! Вы пришли бы в ужас.
— Я так и знал! Это все из-за немцев. И швейцарцев. И французов. Они все свиньи! Я обустрою Корсоли на зависть всей Италии! Я сделаю его чистым и уютным!
Стоило мне вылезти из кареты герцога, как меня забросали вопросами: «Что он сказал? Чего он хотел?»
Я ответил, что Федерико разговаривал со мной конфиденциально и я не могу предать его доверие.
Чекки взял меня за руку, и мы пошли чуть впереди кареты, там, где цокот копыт заглушал наши слова.
— Федерико не сможет перестроить Корсоли…
— Почему? — спросил я. — Несколько новых зданий, картины, скульптура — все это городу не повредит. А также новое крыло во дворце.
Чекки дернул себя за бороду.
— Martori уже голодают. Если мы снова повысим налоги, они все перемрут и некому будет кормить дворец.
На следующий день Федерико опять позвал меня в свою карету. Чекки предупредил, чтобы я не поощрял идеи герцога, однако стоило тому что-то вбить себе в голову, как он становился хуже собаки, поймавшей крысу. Септивий сидел в уголке, пытаясь писать, несмотря на то что карету трясло на ухабах.
— Я приглашу в Корсоли скульпторов и художников! — сказал Федерико. — Они создадут заднее крыло, висячие сады, мою статую и картины.
Он выхватил у Септивия листок бумаги и прочел его, причмокивая толстыми набухшими губами:
— «Самому современному из гениев, моему вельможному брату и синьору Микеланджело Буонаротти. Я благодарен Деве Марии за то, что те, кто смотрит на ваши творения, не обязаны быть столь талантливы, как вы, ибо иначе их смог бы созерцать лишь Всевышний. Осознание того, что люди способны создавать подобные шедевры, явилось для меня, чьи руки, к сожалению, immersere in sangue[49], не только откровением, но и облегчением душевным. Ваша статуя Давида, которую я недавно лицезрел на пути в Болонью, так потрясла меня, что я не мог ни есть, ни пить. Я остолбенел и смотрел на сего мраморного юношу, благодаря милосердного Бога за то, что мне довелось увидеть столь неземную красоту».
Последнее выражение принадлежало мне! Затем следовала еще одна страница похвал, после чего герцог приглашал Микеланджело написать его портрет в одном из трех вариантов, которые, как он считал, будут вызовом, достойным таланта художника. Первым был портрет Федерико в виде Геракла в момент, когда он душит Немейского льва, вторым — в образе Александра, разрубающего гордиев узел, а третьим — в виде Цезаря, переходящего Рубикон. Федерико писал, что готов заплатить тысячу золотых монет. Зная, как скупо платит папа своим художникам, он, мол, не сомневается, что Микеланджело найдет применение этим деньгам. Закончив чтение, герцог уставился на меня.
— По-моему, он не сможет отказаться, — заметил я.
Федерико крякнул и прочел еще одно письмо, адресованное Тициану, с обещанием такой же суммы и с тем лишь отличием, что он заменил Геракла на Персея, убивающего минотавра.
— Федерико в образе минотавра… За это и впрямь не жалко заплатить! — проворчал Чекки, когда я ему рассказал.
Кроме того, герцог послал письма Пьеро Бембо и Маттео Банделло, приглашая их приехать в Корсоли, который, по его уверениям, был раем земным, где вдохновение столь же привычно, как грязь под ногами. Он также написал Лоренцо Лотто, Марко Д’Оджино и скульптору Агостино Бусти, чьими работами восхищался в миланском соборе. «Я хочу заказать вам мою конную статую», — писал он.
В третий раз, когда меня призвали в карету, Септивий читал вслух отрывки из книги, подаренной Вераной. К счастью, Септивий не выбросил ее, как ему велели, поскольку теперь Федерико заставлял его возвращаться к ней каждый день. Септивий как раз читал абзац, в котором говорилось, что после сморкания не стоит разглядывать носовой платок так, словно там хранятся папские драгоценности, а надо просто положить его в карман.
— Ну, это не проблема, — заявил наш повелитель. — Я вообще сморкаюсь пальцами!
Пока Септивий читал отрывки из «Одиссеи», Федерико предложил мне сыграть в триктрак. Время от времени герцог поднимал голову и спрашивал что-то вроде:
— Кого превратили в свиней?
— Цирцея превратила людей Еврилоха в свиней.
— Почему?
— Потому что она ненавидела мужчин.
— А где был Одиссей?
— Возле корабля.
— Какого корабля?
— Того, на котором они уплыли от лестригонов… Вернее, от Эола… или от феаков…
— Неудивительно, что у меня в голове все перепуталось, — буркнул Федерико. — Читай сначала.
— С самого начала? — взвизгнул Септивий.
— Откуда же еще?
Поскольку мне было трудно следить за тонким голосом Септивия, повествующим о путешествиях Одиссея либо читающим Данте, я раскачивался взад-вперед, подпрыгивая на дорожных камнях под шум дождя, тихо барабанившего в крышу кареты. Порой Федерико засыпал, иногда я задремывал сам, а подчас и Септивий, прямо во время чтения, начинал сонно похрапывать.
И только после того как Септивий сказал, что Беатриче было всего четырнадцать лет, когда Данте влюбился в нее, я подумал о Миранде. Полюбила ли она другого? Принимает ли она мое зелье? А может, она забеременела? Я так затосковал о ней, что обратился к герцогу:
