он. – Того, что не дает вам покоя и заставляет искать научного ответа на ваши психологические вопросы.
– Мой вопрос отнюдь не психологический, – вздохнул я. – Речь идет о фразе, которую я слышу постоянно. Я сумел ее записать – насколько наш алфавит в принципе в состоянии охватить эти невероятные звуки…
– Где запись? – едва не вскрикнул мистер Чондлер.
– Погодите, – остановил я его. – Я ведь не закончил…
– Вы принесли ее? – настаивал он.
– Принес.
Он успокоился тотчас же и снова уставился на меня внимательным взглядом.
– Продолжайте. Прошу прощения за мои выкрики, но вы слишком… слишком далеко зашли в этих изысканиях. Гораздо дальше, чем удавалось мне. Впрочем…
И он замолчал.
Я выдержал паузу и продолжил рассказ.
– Я уверен в том, что это разумная, содержащая некий смысл фраза, а не просто набор звуков, призванных кого-то устрашить. Уверен также в том, что этот язык либо существовал в далекие времена, еще до гибели Атлантиды, Лемурии, Пацифиды и других исчезнувших царств, либо же явился откуда-то из иных миров, быть может – иных планет или каких-то параллельных человечеству цивилизаций. Однако найти какой-либо способ понять, что означает фраза, невозможно, поскольку нет ни одного слова, которое можно было бы соотнести хоть с чем-то из известных нам цивилизаций.
– И вам, конечно, никто не верил, – сказал мистер Чондлер, вздыхая. – Что ж, я понимаю… Мне тоже никто не верит.
– Вы изучаете?.. – начал я вопрос.
– Я изучаю то, что не легло в основание нынешней человеческой речи, – сказал мой пожилой собеседник. – Звуки, которые порой издают человекообразные обезьяны, – это лишь куцый обрезок древнейшей разумной речи, происхождение которой не поддается определению. Но тем не менее можно слышать короткие обрывки некогда разумных сообщений. Восстановить ту речь немыслимо, но я желаю доказать, что существуют намеки на сложнейшее былое в нашей нынешней жизни, которую мы видим лишь явленными нам фрагментами, очень простыми, примитивными и исключительно неполными. Обыкновенный человек предпочитает не загружать свой разум дополнительными, не используемыми в быту подробностями. Ему это попросту не нужно. Однако вокруг него незримо вьются, как мошка, эти скрытные древнейшие детали… и, если он случайно оступится, захворает, попадет в какое-то непредвиденное положение, – внезапно перед ним откроется этот жуткий, непознанный мир и ввергнет его в истинный первобытный ужас…
– …как это произошло со мной, – закончил я оборванную фразу.
– Дорогой мой мистер Энтони Галбрейт, этого я не утверждал, – с жаром произнес пожилой собеседник.
– Дорогой мой мистер Мэтью Эдисон Чондлер, – в тон ему возразил я, – этого я и не отрицал.
Мы оба засмеялись, и я почувствовал глубокую внутреннюю близость с этим странным пожилым ученым.
– Смотрите, – сказал я и вынул из кармана листок, на котором была записана та самая фраза, что теперь постоянно звучала у меня в голове.
Он схватил листок, развернул его и впился взглядом в буквы.
«Ктулху фхтагн! Пх'нглуи мглв'нафх Ктхулху Р'льех вгах-нагл фхтагн!»
Несколько минут он молча смотрел на них. Его губы не шевелились – он не решался повторять прочитанное даже про себя. Он просто впитывал в свое сознание слог за слогом, однако, будучи посторонним к этому происшествию человеком, несмотря на все свои познания в несуществующих языках, не в силах был услышать то, что вечно слышал я.
Наконец он поднял глаза.
– Произнесите это вслух, – сказал он.
– Вы не боитесь? – спросил я.
– Ученые всегда рискуют, хотя со стороны этого как будто не заметно, – ответил он. – Поверьте… – Он не стал продолжать, но я понял, что он имеет в виду.
И тогда я тихо произнес эту живущую в моем сознании фразу.
Впервые в жизни я заставил свои губы шевелиться, а свое горло напрягаться, выдавливая из себя эти невероятные звуки.
Я чувствовал, как тот, кто живет внутри меня, внезапно напрягся – он определенно не ожидал ничего подобного.
Когда я замолчал, мистер Чондлер глубоко задумался. Он опустил веки, прикусил губу и довольно долго безмолвствовал, покачивая головой. Потом внезапно его глаза сверкнули, и он произнес:
– Повторите.
Я повторил. На сей раз речь изливалась свободнее, я чувствовал себя гораздо более уверенно, и мой человеческий язык не испытывал боли, вынужденный странно изворачиваться и произносить эти инопланетные слова.
– Еще раз, – сказал мистер Чондлер.
Я повиновался.
Нас обоих охватило одинаковое чувство: какое-то странное, рискованное ликование, какое бывает, наверное, у молодых людей, впервые отправившихся туда, куда им родители запрещали ходить строго-настрого.
– Голос выше, выше, – сказал мистер Чондлер.
И снова я послушался его, и снова прозвучала эта невероятная фраза, переносившая нас обоих в какой-то неведомый мир, никак не пересекающийся с миром обыкновенных, нормальных людей.
Я мог бы и сам повторять эту фразу раз за разом, но по какой-то причине считал необходимым исключительно слушаться мистера Чондлера, и он тоже понимал свою роль в происходящем и отдавал мне один приказ за другим, решительно, даже резко, а потом смотрел на меня и вслушивался в издаваемые мною звуки.
– Голос выше! – снова и снова твердил он.
И я запищал. Пронзительный, тонкий звук, похожий на крик цикады – и в то же время, в чем я был абсолютно уверен, криком цикады не являвшийся, – пронизал меня, словно ветер, и я окончательно перестал чувствовать себя человеком. Все мое существо охватило невероятное торжество. Прибыв из неизвестных этому жалкому существу, именующему себя ученым, невероятных краев, я пребываю здесь, и для меня мгновение равно вечности, а вечность – мгновению, мой мир хоть и не властен над этим жалким миром, но бесконечно огромней, он наполнен теми существами, познать которые здешним не дано в силу их ограниченности… Я знаю, о ком идет речь в моем крике! Я знаю, кто спит и пробудится! Я знаю, кто никогда не умрет и вернется… и вечность, что окутывает нас, накроет и этих жалких… Пх'нглуи мглв'нафх Ктхулху Р'льех вгах-нагл фхтаг!..
……………………………………………………………………
(Последняя страница публикации, возможно, отсутствует)
Искушение книги
Опубликовано в журнале «Виэрд Тэйлз», 1932 г. В архиве сохранилась полная копия, листы даже не пострадали, если не считать двух последних, сильно измятых и найденных в другой пачке. Не составило труда определить их происхождение и присоединить к предшествующим.
Это был один из тех ветреных дней, когда особенно остро ощущаешь свою бесприютность: как будто не существует в мире стен, способных укрыть тебя от дождя и бури, даже и искать их бесполезно. Только и остается, что брести под ледяными струями, которые бьют по лицу и заставляют задыхаться, – без малейшей надежды как-то избавиться от злосчастья. Будь я религиозен, я сказал бы, что такие минуты способствуют развитию в человеке смирения, но увы! Слишком много проповедей, которыми потчевали меня в детстве члены моей излишне благочестивой семьи (старший брат матери сделался пастором, что не могло не наложить отпечаток на всю нашу семейную атмосферу), – и у меня развилось острое, почти болезненное неприятие всякого рода благочестивых рассуждений. Едва лишь я слышу о «смирении» или «покорности», как мои руки сами собой сжимаются в кулаки и в душе рождается желание сквернословить – дрянная привычка, которая рано или поздно заведет меня в бездну неприятностей. Однако все, что я мог сказать по поводу непогоды, застигнувшей меня поблизости от небольшого приморского городка Портс-о-колл, где у меня не имелось ни одного знакомого, – это «черт бы всё побрал!».
В мои планы совершенно не входило времяпрепровождение в Портс-о-колле, но автобус, который следовал в Нью-Хейвен, неожиданно сломался посреди дороги. Ожидание, как нам объявили, должно было занять не менее пары часов. (В речи водителя, правда, это прозвучало как «не более пары часов»). Было уже около семи вечера, поэтому я решил подыскать ночлег в Портс-о-колле, до которого от места аварии идти было примерно полчаса, и отправиться в дальнейший путь уже завтра, когда будет светло. Есть у меня такая особенность – я боюсь темноты. Страх этот неконтролируемый и ничем не объясняемый.
Взрослому человеку неловко признаваться в подобной слабости, поэтому обычно я ссылаюсь на болезнь глаз. Мол, после захода солнца я полностью слепну, поэтому стараюсь не выходить из дома. Мне, конечно, иногда любезно предлагают фонарь или лампу, но я и в этих ситуациях нахожу отговорки: мол, спектр света после заката таков, что моему зрению никакой фонарь не помогает.
Все это вранье, я прекрасно вижу в темноте. И честно сказать, предпочел бы ничего этого не видеть. Как только гаснет последний луч заката, в сумраке начинают шевелиться тени. Чаще всего они безобидны – по крайней мере, не совершают ничего дурного и не делают попыток приблизиться, – но само лишь осознание того, что они где-то рядом, что они существуют, меня сильно нервирует.
Не помню точно, когда начались видения. В детстве я пытался рассказывать об этом матери, но она лишь
