все же каждая вещь, каждый человек, все вокруг нас, все время, каждый настаивает на том, что он является тем, чем он является, и ничем иным, и изо всех сил стремится обеспечить переживание самого себя.
Некоторым умам требуется мескалин, чтобы разрушить свою систему отсылок; другие могут быть подавлены гипнотизирующим боем барабана или ритмической организацией произведения искусства. (Например, кто из нас когда-нибудь по-настоящему рассматривал старую пару ботинок, пока их не показал нам Ван Гог?) Определенные религиозные упражнения, включающие повторение бессмысленных или почти бессмысленных слогов, созерцание какого-либо рисунка или изображения или длительное размышление над метафизическими загадками до тех пор, пока разум не сломается, могут иметь целью аналогичный результат: усыпить, загипнотизировать или растворить загруженный мозг и высвободить чувства. Явления сновидений обычно производят на нас более сильное впечатление, чем явления бодрствующей жизни просто потому, что во сне мозг не застигнут врасплох. Если бы его можно было застать врасплох, когда мы бодрствуем, этот «непосредственно очевидный» (pratyakṣa) мир, лишенный своего лака смысла, засиял бы сам по себе. Тогда наш опыт был бы paramārtha pratyakṣa, «высочайшим образом перед глазами».
Такой порядок опыта был описан для нас дзэнскими мастерами Китая и Японии в терминах, которые могут показаться немного странными и загадочными, как «учение о не-уме». Однако я полагаю, что если выразить это в терминах, более подходящих для нашей традиции, то этот опыт будет признан тем, который мы сами иногда испытывали. В самых простых терминах, я думаю, мы могли бы сказать, что, когда ситуация или явление вызывают в нас чувство существования (вместо некоторой ссылки на возможность уверенности в смысле), мы имеем опыт такого рода. Вызванное чувство существования может быть неглубоким или глубоким, более или менее интенсивным, в зависимости от нашей способности или готовности; но даже кратковременное потрясение (скажем, мы увидели луну над городскими крышами или ночью услышали резкий крик птицы) может дать опыт порядка не-ума, то есть поэтического порядка, порядка искусства. Когда это происходит, пробуждается наша реальность вне значения (или, возможно, лучше: мы пробуждаемся к нашей собственной реальности вне значения) и мы испытываем нечто, что не является ни мыслью, ни чувством, но внутренним воздействием. Феномен, отключившись от космических отсылок, отключился от самого себя по хорошо известному в магии принципу, по которому подобное вызывает подобное. По сути, и магия искусства, и искусство магии проистекают из опыта такого порядка и обращены к нему. Отсюда сила бессмысленных слогов, метафизических мудрствований, лирической поэзии и толкований искусства. Они действуют наглядно, а не отсылочно; как бой барабана шамана, а не как формула Эйнштейна. Еще мгновение, и мы классифицируем опыт и, возможно, испытаем по этому поводу выразительные мысли и поддающиеся описанию чувства – мысли и чувства, которые являются общественным достоянием, и они будут либо сентиментальными, либо глубокими в зависимости от нашего образования. Мы на мгновение ощутили смысл существования: мгновение безоценочной, беспрепятственной, лирической жизни, необходимой как для мысли, так и для чувства; такой, который никогда не может быть передан с помощью эмпирически проверяемых предложений, а только предложен искусством.
И теперь, я думаю, я готов сформулировать два или три заключительных предположения.
Во-первых, поскольку то, что мы сейчас рассматриваем, является опытом не относительно неизвестного, а абсолютно непознаваемого, речь не может идти о знании в обычном западном понимании этого термина. Правда, санскритские термины bodhi, vidyā и prajna, относящиеся к этому диапазону опыта, обычно переводятся такими словами, как «знание», «высшее знание», «озарение», «просветление» или «мудрость»; но история этих слов в нашей традиции не позволяет им нести то значение, которое они имеют. Согласно восточному обычаю, все, к чему относятся эти наши слова, должно быть известно как a-vidyṣ, не-знание, отсутствие просветления, невежество, глупость, заблуждение. Давайте примем это предположение и признаем, что искусство, метафизика, магические фокусы и мистическая религия – это не познание чего-либо, не Истина, не Добро, не Красота, а вызывание чувства абсолютно непознаваемого. Наука, с другой стороны, позаботится о том, что можно познать.
Таким образом, искусство и наука (и здесь, в согласии с уже цитированным утверждением проф. Рудольфа Карнапа, я включаю в термин «искусство» весь лексикон метафизики и религии), искусство и наука образуют систему парных аспектов. Функция искусства – дать ощущение существования, а не гарантию какого-то смысла: так что те, кто требует гарантии смысла или кто чувствует неуверенность в себе и тревогу, когда узнает, что система смысла, которая поддерживала бы их в жизни, была разрушена, несомненно, те, кто еще не пережил глубоко, постоянно или достаточно убедительно то ощущение существования – спонтанного и добровольного возникновения, – которое является первой и глубочайшей характеристикой бытия, и пробудить которое – удел искусства.
В чем, спрашивается, смысл цветка? И, не имея смысла, должен ли цветок, в таком случае, не быть?
Итак, теперь, применительно к нашей проблеме символа, мы можем сказать, что символ, как и все остальное, имеет двойной аспект. Следовательно, мы должны различать «смысл» и «значение» символа. Мне кажется совершенно очевидным, что все великие и малые символические системы прошлого функционировали одновременно на трех уровнях: телесном (бодрствующего сознания), духовном (сновидения) и (невыразимом) абсолютно непознаваемого. Термин «значение» может относиться только к первым двум: но сегодня они находятся в ведомстве науки, которая, как мы уже говорили, занимается не символами, а знаками. Невыразимое, абсолютно непознаваемое можно только ощутить, причем вовсе не обязательно в сфере религиозного культа. Годится для этого и искусство, которое является не просто «выражением» и даже не в первую очередь (как предполагали проф. Карнап и другие логические позитивисты), а поиском и формулированием вызывающих переживания, пробуждающих энергию образов: результатом того, что сэр Герберт Рид метко назвал «чувственное восприятие бытия».
Я больше не буду останавливаться на этом. Я думаю, что уже вполне ясно, что здесь прослеживается определенная взаимосвязь между мужеством палеолитического охотника в его индивидуализме и его готовностью встретить незащищенным духовный опыт. Лично я – хотя и не хочу заострять на этом внимание – верю в то, что существует точная взаимосвязь между масштабом психики и количеством непосредственного опыта, который человек способен поддерживать и усваивать, и что сформированная мандалой психика незавершенного человека из земледельческого общества попросту не приспособлена к восприятию полного воздействия какой бы то ни было мистерии. Олдос Хаксли отметил, что то, что он увидел, когда в кои-то веки действительно увидел что-то, было «чудесно почти до ужаса», так что внезапно у него появилось представление о том, каково это – быть сумасшедшим. Безумцы – это те, кто, разорвав контакт с модусом смысла, с интегрирующим компонентом мыслящего сознания, не могут снова восстановить его, тогда как великий художник,
