мрачном лунном свете, пробивавшемся сквозь швы, я разглядел приглушенные абядийские цвета стен. Меня укрывало грубое одеяло из верблюжьей шкуры, а постелью служил мягкий ковер в аланийском стиле. Подушка тоже была украшена аланийским цветочным орнаментом и идеально подходила для моей бушующей головной боли.
– Мне приснился самый жуткий сон, – пробормотал я, повернул голову вправо.
Я увидел Кинна, сидевшего в позе утки.
Черные доспехи были рассыпаны по полу, а ножны с Черной розой лежали рядом со мной.
– Это не сон. Я едва вытащил тебя из Зелтурии. Сейчас ты в безопасности, в отдаленном абядийском лагере. – Кинн подлетел ко мне и приземлился рядом с моей головой. – Если хочешь приятный сон, могу помочь.
– Как насчет того, что длится вечно?
– Такого не бывает. А теперь отдыхай. Ты единственная надежда на тысячу миль вокруг.
Ну что за неприятные слова.
– Я не единственный маг на земле. Два или три вроде служат шаху Бабуру.
– Кашан в пятистах милях отсюда.
– И они проигнорируют то, что произошло с нашим святым городом?
– Не могу такого представить. Маг должен защищать веру.
Я опустил голову на подушку, готовый уснуть.
– Что вообще случилось? У меня в голове сплошной кровавый туман.
– Крестейская армия появилась незнамо откуда. Точно как в Костане.
Неужели обязательно было говорить так прямо?
– Не незнамо откуда. Из облака крови… рожденного звездной магией Сиры.
– Как скажешь.
В ночи стрекотали пустынные сверчки, от умиротворяющего звука мои кости таяли на постели. Он был гораздо лучше, чем крики, уже несколько часов звеневшие в ушах.
– Если я – единственная надежда, мы все обречены.
– Помни, что ты не один. – Голос Кинна дрогнул от пустой надежды. – И никогда не был один. Мы все с тобой.
– Разыщи Сади, – сказал я, уносясь в полную волн темноту. – И не возвращайся, пока не найдешь.
Меня окружало тихое, скучное селение Томбор. Рядом стояла Сади. И Мелоди тоже. Мы все жили в маленьком домике на берегу одного из притоков Сир-Дарьи. Каждый день я колотил молотом по раскаленному металлу, радуясь речному бризу. Вечерами я читал Таки, наслаждаясь изяществом его стихов. И я пил ячменную брагу и курил вишневый гашиш, пока разум не становился мягче шелка. Иногда я чему-нибудь учил Мелоди, например чинить кожаные сандалии. Каждое новолуние мы с Сади отправлялись в самую зеленую часть леса и занимались любовью у водопада, а джинны из племени джаннов наблюдали за нами.
Сон продолжался целую вечность. Дар Кинна.
Но я все же проснулся, и он растаял как весенний снег в пустыне.
Я встал и заковылял к выходу из шатра.
Низко висевшее на востоке солнце освещало оазис мягким светом. Среди пальм, прудов и невысоких трав в беспорядке стояли шатры. Верблюды пили воду из пруда, другие спали, положив головы на мягкий песок.
Я разделся и вошел в пруд. Вода доходила только до бедер, но этого было достаточно. Я смыл с себя пот и облил голову. Верблюды жевали жвачку и наблюдали.
Я больше не мог игнорировать снедавший меня страх: Сади мертва?
Я сел в воду и попытался разобраться в нем. Храмы и пещеры – идеальное укрытие. За долгий день сражений я заметил, что большинство дверей в них были закрыты. Крестейцы не могли пробить эти двери из песчаника без бомб или таранов. И даже если бы им удалось, их встретил бы огонь аркебуз гулямов.
Нет, вряд ли она мертва. Но скоро умрет, так же как Кярс, Като и Апостолы, если им никто не поможет.
Где-то среди шатров зарыдала женщина. Верблюды подняли головы, их уши шевелились, пока траурный плач то усиливался, то затихал. Во время осады Растергана женщина плакала каждое утро с такой регулярностью, что я определял по ней время начала своего караула. Я стоял на осыпающейся западной стене и потирал заледеневшие руки, глядя, как Ираклиус завтракает на своем холме и приказывает саперам взорвать нас. Женский плач, от которого поначалу меня бросало в дрожь, стал привычным и почти утешающим. Помню, как я думал, что если переживу эту осаду, то вернусь к Лунаре и проживу остаток жизни в любви и уюте.
Сейчас я мог только посмеяться над тем мальчишкой.
По траве захрустели шаги. Я повернулся и увидел девушку с кровавыми рунами на лице.
К счастью, вода скрывала мою наготу. И все же мне хотелось вылезти и обнять Рухи, такое облегчение я испытал при виде нее.
Она села у края пруда.
Я не знал, что сказать. И, по всей видимости, она тоже.
Рухи поболтала в воде покрытой рунами рукой.
– Ты что-нибудь ел?
– Несколько фиников.
– Ты пробыл в Зелтурии от заката до заката. Ты должен проголодаться.
Я покачал головой.
– Вовсе нет.
– Ты ранен?
– Нет. Где мы?
– В оазисе далеко в пустыне.
Похоже, никто из нас не хотел быть слабым. Я потер щеки. Руки были уже мокрые, поэтому нельзя было понять, плачу ли я. Скорее всего, нет, слишком пусто было внутри.
– Не знаю, пережила ли моя семья все это. – Рухи крепко зажмурилась, но слезы все равно потекли. – Не знаю, жив ли кто-то из Апостолов. Дышит ли кто-то из моих друзей.
Она была родом из этих песков. Какая безмерная трагедия для нее. Конец ее мира. Мне приходилось беспокоиться о судьбе немногих, а у нее были десятки, а может, и сотни людей, из-за которых она должна была переживать до смерти.
– Лат мы принадлежим и к ней мы возвращаемся, – произнес я.
– Даже фанаа не может избавить от этого чувства.
– Возможно, так и должно быть.
– Это даже хуже адской боли от рун.
Я хотел бы сказать, что станет легче. Но это была бы наглая ложь. Может, ей и нужна утешительная ложь, вроде того сна, что подарил мне Кинн. Милосердный обман.
– Сейчас мы можем только сражаться, – сказал я. – Больше ничего не остается. Жизнь превратилась в череду битв, каждая из них порождает следующую. Ты убиваешь врагов, но наживаешь новых, и приходится убивать их. И так по кругу.
– Неужели теперь так и будет?
– Ты всегда можешь сбежать. Или простить. И то и другое – трусость. И зло, каждое в своем роде.
– Прощение – зло?
Я кивнул, уверенный в своей ненависти.
– Это самое коварное зло. Прощать тех, кто губит землю… не тебя ли тогда следует винить в их злодеяниях? Справедливость – единственное добро. И нет ничего справедливее, чем око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь.
Она подняла руки.
– Но я не боец. Не убийца.
– Тогда позволь мне
