словно въезжают в сказочную страну, где живут некие древние люди, одевающиеся в звериные шкуры и питающиеся сырым мясом добытых зверей. Их дед построил на речке, протекающей вблизи фабрики, запруду и разместил на ней мельницу, где они любили бывать, и с удивлением разглядывали всего обсыпанного мукой бородатого мельника, что таскал на плечах здоровенные мешки, спускал на ночь воду через плотину, громко ругался на мужиков из соседних деревень, привозивших зерно на помол.
Там же она научилась плавать и могла подолгу не вылезать из воды, за что брат прозвал ее русалкой. Об этом узнали деревенские девки и стали дразнить ее, показывая сзади себя руками рыбий хвост. Она сердилась на них, грозилась наказать, пожаловаться старшим. Но те со смехом угощали ее лесными ягодами, кедровыми орехами, которые грызли без устали, и она забывала о своих обидах.
Сама стеклянная фабрика была основана ее предками еще в стародавние времена при правлении императрицы Елизаветы Петровны, по ее именному указу. Тогда же было разрешено купить купцам Корнильевым до ста крестьян, которые бы работали при производстве стекла. Поначалу дела шли неплохо, но после смерти первых фабричных хозяев возник спор между их братьями, кому та фабрика должна принадлежать. Работники мигом почуяли отсутствие крепкой руки, стали трудиться абы как, спустя рукава. А там умер дед Марии Дмитриевны, а ее отец и его младший брат дядя Яков из-за своих болезней призвать мужиков к порядку не могли.
Крестьяне, кем-то наученные, написали жалобу на имя императора, и фабрику чуть не отобрали. И лишь после смерти Якова, живя вместе с дочерью и зятем в Саратове, Дмитрий Васильевич передал управление сыну Василию, брату Марии Дмитриевны. По этой причине тот вернулся из Москвы в Тобольск, где служил несколько лет в суде и кое-как наладил фабричные дела. А потом опять уехал обратно в Москву и теперь просил узнать, почему нет никаких сведений от управляющего.
Мария Дмитриевна вновь прочитала письмо и решила посоветоваться с мужем. Тот как раз занимался переводом одного из латинских авторов на русский язык. А потому не сразу отвлекся от своей работы.
– Что-то случилось? – спросил он удивленно, зная, что жена обычно не заходит к нему в кабинет, когда он работает. – Кто-то из детей заболел? Нужно за доктором съездить?
– Слава богу, все здоровы, – отмахнулась она, – просто нужно поговорить. Я вот письмо от брата получила…
– Ах, от Василия? Передавай ему поклон, приглашай в гости. Мы ему всегда рады, – торопливо ответил Иван Павлович.
– Хорошо, но ты послушай, тут вот какое дело. – И она изложила ему просьбу брата.
– Что ж, съезди в Аремзяны, узнай, в чем там дело, и отпиши. Заодно проветришься в дороге. А то совсем из дома не выходишь.
– Нет, не о том я. Мне и так известно, что фабричный управляющий своими делами не занимается. Мне не раз говорили, что он в городе месяцами пропадает, за рабочими не смотрит. Зачем ему там жить? Тут семья и все такое. А Василий ему по договору исправно высылает деньги, хотя, как понимаю, от фабрики он имеет одни убытки.
– Так пусть он уволит этого управляющего, а найдет кого другого, кто бы вел дело исправно. Не вижу особых причин для расстройства…
– О чем ты говоришь, кого он может найти в Тобольске, живя в Москве?
– У него наверняка тут есть доверенные лица…
– Ванюша, ты, как всегда, прав. Есть…
– И в чем же дело? Пусть к ним и обратиться.
– Уже, – ответила со вздохом Мария Дмитриевна.
– Что уже? – хмурясь спросил Иван Павлович. – Договаривай…
– Вот он и обратился ко мне. Неужели ты не понял?
– Нет, поясни…
– Я, как ни странно, и есть то доверенное лицо…
– Это как? Ты замужняя женщина, и уж если Василий решил привлечь тебя, то должен был сначала мне написать, сообщить обо всем, а уж там видно будет, стоит ли тебе заниматься столь щепетильным делом.
– Ты, верно, не все понял, Ванечка?
Иван Павлович начал сердиться и хлопнул рукой по столу, после чего сказал, едва сдерживая гнев:
– Давай-ка договаривай, что за игры.
– Хорошо. Давай начистоту.
Мария Дмитриевна села в кресло, стоящее в углу, и свет от горевшей на столе свечи едва озарял ее сосредоточенное лицо.
– Что ты скажешь, если я возьмусь управлять Аремзянской фабрикой?
Иван Павлович растерялся и даже не стал скрывать этого. Он соскочил с места, торопливо прошелся по кабинету, закурил и, остановившись напротив жены, назидательно проговорил:
– Маша, не говори глупостей, у тебя дети. Меня постоянно нет дома. Ты и здесь едва управляешься, а еще какая-то фабрика. Даже и думать не смей!
– Я так и знала, что ты заговоришь о детях. Их я могу взять с собой в деревню.
– А как же я? Кто мне будет готовить? В конце концов, белье стирать кто-то должен. Нет, так не годится. А что люди скажут? Жена сбежала в деревню! Может, у тебя кто появился? В этом вся причина? Ну, скажи, я все одно узнаю.
– Не говори глупости. Мы с тобой обвенчаны и нечего думать об этом, а то я обижусь. Но глянь на все с другой стороны…
– Это еще с какой другой? Я одно вижу: ты решила бросить меня и ищешь благовидный предлог.
Мария Дмитриевна тяжело вздохнула и тоже встала, подошла к мужу и нежно провела рукой по его лицу. Он схватил ее руку, которая пахла по-домашнему свежеиспеченной сдобой, и принялся горячо целовать.
– Вот смотри: жалованья твоего нам не хватает, едва сводим концы с концами, – продолжила она. – Дети растут и расходы тоже. А я попрошу братца платить мне процент от продажи посуды. Детям будут полезны деревенский воздух, питание. А ты будешь приезжать к нам. Летом же мы вполне можем проводить время вместе в деревне, если вы, Иван Павлович, не возражаете. Да, я тебе оставлю любую из горничных: хоть Анфису, а хочешь так – Серафиму. Она девка работящая и, как давно заметила, вроде как тебе нравится. Что скажешь?
Иван Павлович густо покраснел и даже не нашел, что можно возразить. Тем более Анфиса была действительно хороша собой и, как говорят, девка в самом соку.
– Не знаю, что ответить, – наконец выдохнул он, – надо все обдумать, а не вот так, с бухты-барахты.
– Хорошо, Ванечка. Ты обдумай, а я сажусь писать ответ братцу. – Она чмокнула его на прощанье в щеку и вышла, не прикрыв за собой дверь.
Глава четвертая
…Прошло несколько долгих месяцев, за время которых Иван Павлович истомился,
